Язык (в)друг враг: фестиваль «Туганлык» дважды показал салаватский спектакль «Беруши»

У Терри Пратчетта в серии фэнтэзийных книг фигурировали гидрофобы — люди, которые испытывали к воде абсолютное отвращение, из-за чего пить им приходилось «обезвоженную воду». Как уточнялось, гидрофобы всегда умирали молодыми — не могли смириться с водой в собственных организмах. С подобной проблемой, которую не отрезать ни от души, ни от тела, сталкиваются герои — гораздо более близкой к реальности — постановки Ильсура Казакбаева «Беруши».

Пьеса Олжаса Жанайдарова, по которой поставлен спектакль Салаватского драмтеатра, рассказывает о двух братьях-казахах, живущих в тесноте московской однушки. Они постоянно друг с другом ругаются, никак не могут найти общий язык и, кажется, давно уже перестали его искать. Ситуацию усугубляет Таня, возлюбленная младшего брата, которая сообщает ему, что беременна.

Ильсур Казакбаев меняет национальные казахские элементы пьесы на башкирские — происхождение главных героев, их имена, родной язык, детали реквизита. Это не просто очередная дань местному колориту, а ключевой акцент спектакля — именно стычки персонажей в языковом поле фиксируют конфликт пьесы и показывают, что он глубже бытовой неприязни. Словесная резня между братьями вызвана их личным нарушением связи с собственной национальной идентичностью, в рамках которой, согласно идее спектакля, в человеке аккумулируется человеческое. Нити из прошлого, где еще есть ресурсы для выживания в современном хищном мире, рвутся — и люди перестают понимать и слышать друг друга, и медленно звереют, уговаривая себя пойти по головам в погоне за маленьким счастьем.

В Москве, пережевывающей любое национальное в космополитичный винегрет, оба брата постепенно теряют родной язык. Младший Уразбай намеренно старается «обрусеть», считая башкир ленивыми и не способными прийти на помощь в трудную минуту. Старший Булат дорожит корнями, но за весь спектакль разговор с братом на башкирском так и не сможет завязаться, а альтернативного собеседника вдали от дома просто нет: диалоги с телевизором не могут быть беседой (кто ж не помнит героя Светлакова из «Нашей Раши»).

Поэтому именно по-башкирски в спектакле говорят самые яростные, самые истертые, самые сокровенные слова — любви и ненависти. И поэтому же сказанное на неродном языке воспринимается как нечто неискреннее: в за(м)ученных словах нет души, нет связи ни с небом, ни с землей — это просто слова, подвешенные в воздухе и не имеющие веса.

Как говорил Румата у Стругацких, «то, что мы с тобой разговариваем, вовсе не означает, что мы с тобой беседуем». Поэтому Булат поднимает на смех и Таню, и подростка Сергеева, которые в попытке угодить братьям пытаются овладеть башкирским языком на уровне недалеких туристов. А сомнения в силе слова Булат успешно развеет: финальная реплика брату сработает, как заклинание.

В течение всей постановки по бокам сцены старик и старушка занимаются домашними делами: слева старик пьет чай и работает рубанком, справа — шьет и готовит старушка. Они как будто бы вынесены за скобки театрального действия. Теплый свет, крепкие деревянные декорации за их спинами (в отличие от хлипких и драных стен, в которых живут Булат и Уразбай) наполняют эти части сцены небывалым уютом. Им же наполнены башкирские песни, которые они исполняют в лакунах между эпизодами и иногда во время действия. Герои не слышат эти музыкальные комментарии (еще одна разработка заглавной метафоры), мелодии своей неторопливостью никак не вяжутся с хаотичностью и дикостью происходящего с братьями. Стариковская мудрость существует в параллельной реальности и не способна повлиять на происходящее, как всякое прошлое не способно вразумить настоящее, которое без оглядки ломится в будущее.

Спектакль лишен излишней назидательности: как и мелодии стариков, советы как жить оставлены за скобками. Это вдвойне ценно, учитывая обилие ответов на все еще открытый вопрос о добровольном изучении башкирского языка в регионе. При этом идея сменить в пьесе казахский контекст на башкирский тонко намекает на то, что в этом же ряду может оказаться любая национальность, оказавшаяся в меньшинстве, в том числе и русская.

Ильсур Казакбаев завершает спектакль короткой легендой, которая в общих чертах объясняет ситуацию, сложившуюся между братьями. Неважно, насколько «реальна» эта легенда, важнее, что введение ее в контекст строит перспективу: история семьи Булата и Уразбая далеко не первая. То, что зрителей на спектакле усаживали не в зал, а на сцену, максимально близко к актерам, только укрепляет связь театральной истории с современностью, глядящей за горизонт.