Уфимец Махмуд Рафиков снял более 40 ядерных взрывов и испытания водородной бомбы

Кто не помнит первое фото Гагарина – с телефонной трубкой? Таким 12 апреля 1961-го мы узнали своего первого космонавта. Но нам пришлось ждать еще полвека, чтобы прочесть под этим снимком подпись автора: Махмуд Рафиков. Даже для коллег это был большой сюрприз: старина Мах – кто ж его не знает – оказался одним из самых засекреченных отечественных операторов! И ладно бы только эксклюзивный Гагарин, так еще съемки 40 c лишним испытаний ядерных устройств, первой водородной авиабомбы, первого подвод­ного атомного взрыва, первой атомной подводной лодки… Спросим себя: снимать такое с расстояния фатальной близости к эпицентру событий – это героизм? Для него это была работа. Такое время.

После нескольких часов беседы идем на кухню выпить кофе. По телевизору – Олимпиада. Спортсмен лежит на снегу, рыдает от восторга. Выпрыгивает из одежек и комментатор. Махмуд Мухамедзянович кротко: «Какие эмоции… Гагарин после посадки сидел в крошечной, три на три, комнатке диспетчера спецсвязи в Энгельсе с наглухо закупоренным, зарешеченным окном, среди полсотни «вертушек», и ждал, когда соединят с Хрущевым. Только скафандр скинул. Я его снимал и думал: какой спокойный и тихий. А ведь он был единственный на весь белый свет!»

Узнав, что мы земляки и, более того, жили в Уфе в соседних домах, он забывает о Гагарине и, радостно суетясь, ищет старые фотографии. Ничто, говорит, не может сравниться с воздухом детства, особенно когда ледоход на Белой. Находит наконец дорогой снимок: «Это папа, в 1928-м у него отобрали оба дома, и нам почему-то даже не разрешили там остаться. Об этом мне, четырехлетнему, рассказала мама, когда везла куда-то на санках. На ней черное бархатное пальто, она красавица… А однажды я решил попробовать покурить. Залез на огромную березу во дворе, затянулся, и все у меня перед глазами поплыло. Вдруг мамин голос: «Ты, сынок, за дерево крепче держись!» Оказывается, она с самого начала наблюдала все мои маневры из окошка. Звали ее Рабига, в переводе – «святая»… А это мой старший брат Мансур. В 43-м я работал на авиационном заводе – тогда всех десятиклассников направили на оборонзаводы, которых в Уфу эвакуировали целых 25… Так вот, я работал на 161-м сварщиком. Вдруг звонок из госпиталя: к нам с фронта поступил ваш брат, он ранен. Я – к нему. Мансур мне строго так: «Ну хорошо, 12 часов ты работаешь, а остальное время? Восемь часов спать – это слишком! Должен закончить 10-й в вечерней школе, потом в институт». Я так и сделал. Поступил в Уфимский авиационный, затем уехал к нему в Москву и перевелся в МАИ. Хотя мечтал стать архитектором, тянулся к искусству.

До войны ходил во Дворец пионеров в три кружка – на изо, гимнастику и стрельбу. Читал про Растрелли и Росси, собирал детекторные приемники и ловил музыку. Ходил в оперу, на скрипке выучился играть, и папа, видя мое рвение к музыке, даже пианино купил. Но из-за войны все пошло не по плану.

20 мая 1945-го. Война кончилась! Мне 21 год. Иду по Горького. На мне – пошитый на заказ костюм! Навстречу – две очаровательные дамочки: «О! А мы как раз такого ищем! Вы режиссера Александрова знаете?» – «Кто ж не знает! «Веселые ребята», «Цирк»…» – «Он снимает новый фильм, «Весна». Приходите завтра в Орликов переулок, в массовку». И я пошел. Был потрясен. Самая красивая на свете женщина Гарэн Жуковская поет заздравную, рядом – артистки кордебалета… Архитектура с авиацией были вмиг забыты. Отныне – только кино! И я поступил на операторский ВГИК­а. Со мной парнишка толковый поступал, я спросил его фамилию – Вадим Юсов. А я: «Что это за фамилия – Юсов? Юсупов, наверное?»

После ВГИКа Рафикова распределили на «Моснаучфильм», ассистентом оператора. А там вызвали к кадровику: «Вы давно в поле нашего зрения. Мы наблюдали за вашим поведением: вредных привычек нет, спортсмен, авиазавод, три курса МАИ… Будете снимать номерные фильмы». Секретные то есть, без титров и названий, только под номерами. «Что вы, – изумился новоиспеченный оператор, – я хочу снимать музыкальные, всю жизнь к этому шел!» – «Магадан, – ответили ему, – только на карте кажется далеким. На самом деле он гораздо ближе».

Новый виток судьбы начался на Ярославском вокзале: два пассажирских вагона с киношниками прицепили к товарняку. По пути кто-то включил радио и услышал «вражий голос»: на секретный ракетный полигон командирована группа операторов... Ну и ну! Привезли их в итоге в Капустин Яр и разделили: одним снимать старт, другим – финиш. Махмуду, или Маху, как его окрестили еще друзья-студенты, с шефом досталось второе. Но если военные и конструкторы могли прятаться в бункере, на 15-метровой глубине и за бетонными стенами, позиция оператора могла быть только снаружи: Эс Пэ (Королев) считал, что без киносъемки полета нельзя понять причин неполадок, нет съемок – нет запуска. Сказать, что это было опасно, – не сказать ничего: ракета Р-2 вела себя непредсказуемо – она то взрывалась прямо на стартовом столе, то летела куда попало. Королев понял, что самую полную картину запуска можно увидеть, только если снимать весь процесс сверху, с самолета, который барражирует над полигоном. Но маститые коллеги, потупив взоры, расступились, а скромный уфимский мальчишка согласился. И сделал все супер: взял кинокамеру КС-50б, наш клон с американской «Аймо», очень популярной среди фронтовых хроникеров, и даже снял самые важные фрагменты на удвоенной скорости пленки, 48 кадров в секунду вместо 24. Было ли ему страшно? Да. Но еще страшнее было показаться трусом… А Эс Пэ увидел результат и сказал: «Пускай этот парень и дальше снимает».

В сентябре 1954-го Рафикова отправили в Семипалатинск к Бороде, как называли Курчатова внутри атомного проекта. Задача та же: снимать с самолета. И Мах оказался в казахском местечке Жана-Семей, на военном аэродроме дальней авиации. Атмосфера специфическая: слово «бомба» не произносится никогда, вместо «ядерный взрыв» говорят просто «Ч». Свой первый «Ч» Мах снимал через открытый(!) иллюминатор самолета дозиметристов – поршневого Ту-4, который пролетал в 5 км от цели строго в тот момент, когда ее поражал «объект», сброшенный с высоты 12 км с реактивного Ту-16. Его, конечно, предупредили об ударной волне, но кто мог ожидать, что она будет такой силы! Их борт опрокинуло, но пилоты чудом выровняли машину и потом несколько раз пересекли радиоактивное облако.

Как бы нам ни было трудно это понять, Рафиков не думал, что получает дозу – он опасался за пленку. Мало того – испытания потянулись одно за другим, и он стал к этому привыкать. Даже к тому, что у всех были дублеры – и у экипажей самолетов, и у дозиметристов, и особисты постоянно менялись… Только у Маха, короля верхней точки, дублера не было.

Казалось бы, что еще может случиться – при таких-то буднях? Оказалось, может. Он вспоминает:

– К октябрю 1954 года оружейники изготовили ядерный заряд для подводного взрыва. Его установили на 15-метровой вышке, вокруг понаставили танков, машин, животных на привязи. Слышим по рации команду, включаем камеры, ну, думаем, щас к-а-к даст! Но тут вместо адского треска раздается невнятный звук, вместо моря огня и гигантского гриба появляется хилая поганка с недоразвитой шляпкой. И минут через несколько подъезжают к нам Курчатов и начальник по режиму Поляков. «Ребята, – говорит Поляков, – у нас первый отказ, что-то не сработало. Направить туда ученых мы не можем. Кому-то бы подлететь на вертушке, снять, что там такое». И все дружно уставились на меня.

– Ученых жалко, а «ребят» нет?

– Ну да. Но кто-то же должен. Я попросил только дать мне помощника, камеры перезаряжать. Вызвался Игорек Касаткин. У него с войны было ранение, с руки снимать он не мог, и Игорь говорит: «Чур, только я туда смотреть не буду!» А там, мы же понимаем, бомба еще жива, жахнуть может в любой момент. Летим на Ми‑4 втроем: один пилот вместо четырех в экипаже и мы. Я на месте второго пилота, открыл окно. Задача – получить четкое изображение объекта во всех мелких подробностях и со всех ракурсов. Метрах в 50 машина зависает, потом мы медленно облетаем вокруг, я снимаю кассету за кассетой, Игорек перезаряжает, и так минут 10–15 в бешеном темпе – эта «дура»-то продолжает дымиться! Операторский же глаз жадный – я пилоту кричу: «Давай ближе!» А он-то видит, что все я уже снял, и меня матом. И по газам! Потом ему, кстати, за этот вылет дали Героя Советского Союза.

– А вам?

– А мне нет. Представить было некому: армейским я формально не был, а на киностудии никто и знать не знал, чем мы занимаемся. Гриф секретности – наивысший…

Не дали. Хотя материалу, который, рискуя жизнью, добывал оператор Рафиков и его товарищи, не было цены. Потому что ученые не всегда могли рассмотреть важные для них фазы взрыва, и тогда у них оставались только пленки Маха, в которые так удачно встроен хронометр: ведь длительность кадра всегда известна. Следили ли они за дозой? Нет, не следили – а смысл? Бог не выдаст – свинья не съест.

Во время испытания первой атомной подводной лодки в Северодвинске произошел эпизод, который едва не закончился для Маха трагически.

– В ходе заводской сборки третьей атомной подлодки я фиксировал состояние радиаторов внешнего контура охлаждения реактора. И так увлекся, что не заметил, как в какой-то момент всю команду с подлодки как ветром сдуло. Почувствовал запах гари, а сверху особист кричит: «Бросай все, уходи оттуда!» Я ему: «Камеру бросить могу, а пленку – нет. Даже чистую». Иди потом доказывай, что я ничего там не снял. Я с ним и раньше пикировался: «И что ты меня пасешь? Пленку в иллюминатор выброшу или вырежу из нее кадры?» А тут он вопит: «Ну все, можешь выбросить свое мужское достоинство к чертям собачьим! Авария, утечка радиации!» – «А ты, – говорю, – чем сверху орать, спустился бы и помог мне выбраться». Какой там… Когда я вылез и подошел к дозиметрической рамке, раздался даже не звон – сирена. Подскочили санитары с носилками, люк задраили. Приказали скинуть всю одежду – новую меховую куртку и унты боязливо взяли деревянными щипцами и унесли, а меня воткнули под душ – стоять, сколько выдержу. После этого случая они отрядили шесть душ матросов мои грузы таскать. Потом сажусь в самолет лететь домой, смотрю в иллюминатор – эти шестеро стоят строем и честь мне отдают. Мне бы еще тогда задуматься, что дела-то мои плохи. Но главное: когда вернулся в Москву, на аэродроме жена Елена сообщила, что беременна. Слава богу, что до этой подлодки! Потом уже не рисковали – я знал, какие ужасы испытали те, кто родил детей после облучения. Не столько они сами страдали, сколько их дети. А я тогда почти год по больницам провалялся.

Но бог его не выдал, и свинья не съела. Разве что ядерные съемки для него закончились. Весной 1961-го на киностудию позвонил Королев: нужен оператор для съемок. «Пошлем Рафикова», – отрапортовал директор. «А нельзя ли Маха?» – Королев-то думал, что Мах – это фамилия того полюбившегося профессионала. А снимать нужно было – да, нашего первого космонавта. Крупным планом, длинными кусками, чтобы после можно было оценить его состояние. Так родился тот дивный кадр неизвестного народу автора – «Улыбка Гагарина». Мах снял его во время беседы с Хрущевым, за 40 минут разговоров – 180 метров пленки. Оттуда-то особисты и выбрали всего один кадр. А все остальное заперли на семь замков. Да еще метров 40 оттуда мы потом видели в фильме «Первый рейс к звездам».

На премьеру в Дом кино Рафиков, как и все киношники, мог привести с собой только одного человека. И он привел не жену, которую любил больше жизни, нет. Своего старшего брата Мансура. Потому что ему, Мансуру, он бесконечно благодарен за тот давнишний наказ.

Затем он снимал Николаева, Поповича, Быковского, Терешкову, Комарова, Феоктистова, Егорова, Леонова, ленты о космических станциях на Луну, Марс, Венеру. Все они были сначала засекречены «спецнадзором», и все потом рассекречены Королевым. Последним из этой обоймы стал их с режиссером Суворовым фильм 1965 года «Космический мост».

Как-то уже в новейшие времена Рафиков встретил в том же Доме кино компанию известных коллег. Один из них отделился от группы, взял его за лацкан и спросил: «Скажи, это правда? Ты снимал ядерные испытания?» И в ответ на улыбку Маха потрясенно развел руками.

Гузель АГИШЕВА.