Легендарный разведчик Маркус Вольф перед смертью попрощался с Башкирией

Маркус Вольф – наверное, единственный деятель в бывшей ГДР, который «не сдал своих». Он выступал на судах, брал на себя то, в чем обвиняли его подчиненных. «Я же ответственен за них», – объяснял. В эти последние, печальные для него годы Вольф держался с редким достоинством. По словам друзей, Маркус называл суд, который над ним состоялся - «юстицией мести». По сути, ему мстили за то, что свою работу генерал Вольф делал лучше, чем его противники. Чтобы особо унизить, дело слушали не в Берлине, а в Дюссельдорфе. Между этими городами – километров 400, и несколько раз в неделю немолодой человек мотался туда-обратно. В конечном итоге-то вынуждены были оправдать, но пенсию дали самую мизерную.

Вольф – сын немецкого антифашиста, их семью в трудные годы спас Советский Союз, его брат служил в советской армии – это определило позицию: с кем быть. Душой Вольф так и остался с Россией, часто приезжая в Москву и в Башкирию. В последнее время у разведчика сильно болели суставы, и подлечиться он намеревался в санатории «Красноусольский». По частному приглашению экс-глава Штази посетил Башкортостан в 2004 и 2006 годах за месяц до смерти, побывав в памятных для себя местах. Компанию знаменитому разведчику составила его супруга Андреа (он трижды женился, воспитал 4 детей, 11 внуков, 2 правнуков)
Единственным уфимским журналистом, взявшим интервью у человека-легенды стал замредактора газеты «Республика Башкортостан» Виктор Скворцов.
– Маркус Вольф – очень приятный в общении человек, - поделился своими впечатлениями о встрече двухлетней давности Виктор Васильевич. – Он - не рубаха парень, театрально улыбающийся по каждому поводу, но в нем масса обаяния. Я бы сказал, присутствовала этакая притягательной магии. Он делился весьма любопытными суждениями, основанными на своем безусловно богатом опыте и огромной мудрости, но не менторствовал. Для своих лет держался энергично и, намотав пешком по Кушнаренково несколько километров, выглядел свежо. Лишь в конце этого променада знаменитый немец оперся на плечо внука и, пытаясь оправдать подступившую усталость, с улыбкой заметил: «Мишка – моя настоящая надежда и опора».
Мы имеем возможность с разрешения автора познакомить читателя с интервью Маркуса Вольфа, опубликованном 29 июля 2004 года в газете «Республика Башкортостан».

Друзья не умирают

Настоящий солдат остаётся воином, даже если он в поле один

Человеческие судьбы лепят историю. История лепит человеческие судьбы. В этом медленном взрыве кто-то на обочине, кто-то в эпицентре. В жизни-монологе того, кто в самой гуще событий, повелительное наклонение звучит сильней и ярче. Но и страдательное — тоже. Ярче и больней. Ребенком Маркус Вольф потерял родину: семья, спасаясь от пришедшего к власти фашизма, вынуждена была покинуть Германию. В юности его готовили к смертельно опасной подпольной работе в гитлеровском тылу. Позже он был свидетелем суда над фашизмом — работал журналистом на Нюрнбергском процессе. Потом создавал посольство новорожденной Германской Демократической Республики в Москве, 34 года руководил внешней разведкой ГДР — это было время становления и расцвета одной из самых мощных разведслужб мира. Поддержал идеи горбачевской перестройки и стал ее жертвой после объединения ФРГ и ГДР. Арест, одиночная камера, суды, приговор и его отмена решением Конституционного суда Германии.

Сейчас, по его признанию, ведет тихий, размеренный образ жизни, встречается с друзьями, пишет книги. Но книги его, в которых боль эпохи, — они тоже в эпицентре. Одна из последних, переведенная на русский, называется «Друзья не умирают». Вольф довольно часто бывает в России, с которой столько связано. В нынешний свой приезд включил в маршрут Башкортостан — и здесь часть его жизни.

Жара в Кушнаренково. Открыты окна и двери. Маркус Вольф делится воспоминаниями. Говорит о роскошной дубовой аллее, ставшей жертвой нужды: в холодную зиму 1942-го печи школы Коминтерна требовали дров. Говорит по-русски, фразы отточенные и упругие, как теннисные шарики. Во время экскурсии успевает и слушать, и переводить на немецкий — в поездке с ним жена Андреа и внук Миша.

В январе Маркусу исполнился 81 год. С 1986-го в отставке. Но генерал в нем жив и поныне. Худощав, подтянут, бодр. Только намотавшись в изнуряющую жару по памятным кушнаренковским местам, выпускает усталость на волю и кладет руку на плечо внука: «Моя опора». Миша — вот так, по-русски. Когда-то, семьдесят лет назад, и Маркус примеривал на себя это имя. «Михаил Фридрихович», «дитя Арбата»…

— Господин Вольф, в 1933 — 34 годах вашей семье пришлось сполна познать эмигрантское «счастье». Как героев Ремарка из романа «Возлюби ближнего своего», вас бросала судьба от границы к границе: Австрия, Швейцария, Франция… Бесприютность, отверженность, туманное будущее. Вам было десять лет, ощущала ли детская душа весь драматизм положения?

— Тридцать третий год, приход Гитлера к власти… Оглядываясь назад, я думаю, что тогда уже вполне осознал ситуацию в политическом отношении. Мы были пионерами, брат, конечно, помоложе почти на три года, но все же… Все эти столкновения политических сил — все это помнится. У отца был театр рабочий, самодеятельный, он писал для него агитационные пьесы, и я вместе с труппой выезжал в деревни, другие города. И когда Гитлер пришел к власти, это было в январе тридцать третьего, я хорошо помню первое мая: на демонстрациях преобладали флаги гитлеровских организаций, другие были подавлены. У нас дома происходили обыски. Отца тогда уже не было с нами, после поджога рейхстага его предупредили об опасности, и он на лыжах ушел через границу в Австрию, затем попал в Швейцарию. Мы с матерью и братом позже с помощью друзей тоже перешли границу, устроились в Швейцарии у знакомых. Потом Париж, потом небольшой остров в Бретани, где мы жили почти до конца года.

Мы с братом, я думаю, все эти переезды еще по-детски воспринимали. Были каникулы, мы на этом острове ощущали себя Робинзонами, прокладывали тоннели в высоких зарослях папоротника, исследовали все уголки, лазали по скалам.

Отец писал тогда свою ставшую наиболее известной пьесу «Профессор Мамлок», которую позже ставили и в России, и во многих странах мира. Потом мы снова переехали в Швейцарию, там я ходил в школу. У меня не было чувства преследования, я не ощущал лишений. Наверное, это чувствовали родители, особенно когда нам не дали во Франции вид на жительство и обстановка стала весьма напряженной.

Отец воспользовался приглашением Всеволода Вишневского, с которым они познакомились раньше, в тридцать первом году, по-моему, в Крыму, в доме отдыха писателей. Тогда отца арестовали, был громкий процесс, демонстрации в его поддержку, а после освобождения его с матерью пригласили в СССР. С Вишневским возникла дружба на всю жизнь. Он получил новую квартиру в одном из арбатских переулков — Нижнем Кисловском, помог получить квартиру и отцу для нашей семьи, двери были напротив. В этой квартире мы и прожили все свои московские годы — одиннадцать лет. Она была маленькой, но по тем условиям — это был крупный выигрыш. Так весной тридцать четвертого года следом за отцом мы и оказались в Москве.

— Что оставило самые яркие воспоминания о московском детстве?

— Если считать верхним возрастным пределом детства пятнадцать лет, когда меня приняли в комсомол, ну, это было четыре года. Это было временем перехода, довольно резкого перехода от бытовых условий Германии, Западной Европы к российским. Видимо, вначале это было довольно трудно для нас. И нравы московских мальчишек были для нас немного непривычными. Они дразнили нас: «Немец — перец, колбаса, кислая капуста». В первый же год, по-моему, нас направили в пионерский лагерь. Необычные условия, да еще отрыв от родителей — воспринималось это довольно тяжело. Но все же это относительно быстро сходило на нет.

Мы попали вначале в немецкую школу имени Карла Либкнехта в Москве. Здесь учились дети эмигрантов из Германии и других стран, ребята из русских семей с «немецкой» основой — то есть родители работали во внешнеторговых организациях и дипломатических службах в Германии и хотели, чтобы их дети совершенствовались в языке…

— Судя по воспоминаниям актрисы Ольги Аросевой, которая училась в одном классе с вашим младшим братом Конрадом, жизнь в бывшей Петер Шуле была бурной, веселой и разнообразной. Она пишет, например, что пение некоторое время преподавал знаменитый Эрнст Буш.

— Здесь, по-моему, Ольгу немного подводит память. Пение он у нас не преподавал. Но правда то, что мы пели в хоре Эрнста Буша, когда он был в Москве. Это был относительно короткий период. И я участвовал в этом хоре, выступал вместе с Эрнстом Бушем. Вы говорите о наиболее ярких воспоминаниях…

Вот это и было одним из самых ярких событий для меня — выступление с Эрнстом Бушем в Колонном зале Дома Союзов. И, по-моему, мы еще несколько раз с ним выступали. В здании, где теперь театр оперетты. Тогда это был, кажется, Дом народного творчества. И вот эти песни — революционные, рабочие — они запомнились на всю жизнь. Я и сейчас еще мог бы их спеть. И они заложили какую-то основу нашего мышления на будущее.

Это знакомство с Бушем стало началом долгой дружбы. Мы много раз встречались, и даже работать нам одно время пришлось вместе — на радио, непосредственно после войны, когда он из тюрьмы вернулся. Он был контужен во время бомбежки, и ему очень трудно было вернуться на сцену. Мы — я и брат мой, он был президентом Академии искусств — много общались с Эрнстом. И последняя работа брата, как кинорежиссера, была посвящена Бушу. Это была серия из шести телевизионных фильмов «Буш поет. История века».

— Теперь о впечатлениях вчерашнего дня. Вы говорили, что курсантам школы Коминтерна — в силу конспирации — очень мало приходилось общаться с жителями Кушнаренково. Тем не менее… Лет двадцать назад мне пришлось писать об истории коминтерновской школы, встречаться с сельчанами, которые хорошо помнили те времена, с великой теплотой отзывались о курсантах, называли даже имена, могли описать внешность. Понятно, почему так врезались в память даже редкие встречи. Советские люди вообще с симпатией относились к зарубежным коммунистам, которым часто приходилось работать в условиях подполья. А тут еще и молодые обаятельные ребята, которым уже завтра придется рисковать жизнью. Так или иначе какие-то контакты были, вы в сельхозработах участвовали… Какое впечатление оставили у вас люди тех времен и этого края?

Все же это была российская глубинка, далеко от Москвы, другая жизнь…

— Действительно, контакты были редкими и расстояние до села было иным, не то, что я вчера видел — некоторые усадьбы подступили к самому холму. Так что пообщаться можно было только на сельхозработах. Общее мое впечатление о селе — это была нормальная, но довольно убогая российская деревня.

Уже не помню, пешком ли мы ходили на поля, или нас возили… Занимались уборкой урожая. Шла война, и на полях работали в основном женщины. Общение было приятным, там и девушки молодые были. Для большинства наших немецких и австрийских ребят русский язык уже практически стал родным, поэтому препятствий в разговорах не было. Отношения были хорошие. Но контакты — условия были такие — до знакомств, личных привязанностей не доходили.

— Почти все выпускники школы Коминтерна, переправленные за линию фронта, погибли. Кого из ваших товарищей по школе сегодня выделяет память?

— Из нашей группы те, кто был заслан парашютистом в Германию, чтобы установить или восстановить для руководства партии связь с участниками сопротивления (потом я узнал, например, о «Красной капелле»), практически сразу попали в поле зрения гестапо. Потому что велись уже радиоигры по расшифрованным телеграммам, которыми располагала фашистская контрразведка.

Одного из парашютистов я знал еще до школы Коминтерна, это Альфред Кёнен — сын довольно известного коммунистического лидера Бернхарда Кёнена, который был преподавателем у нас в школе в Кушнаренково. Он не знал, как и с каким заданием отправили сына в гитлеровский тыл. Дело в том, что наших выпускников доучивали перед тем, как отправить для выполнения специальных или боевых задач. Они проходили еще и другие школы, были такие под Москвой. И, видимо, советские разведслужбы давали уже более конкретные знания, например, по радиоделу (школа Коминтерна не была разведшколой, хотя здесь преподавали правила конспирации, необходимые для работы в подполье). Только позже выяснилось, что еще во время нашего пребывания в Кушнаренково Альфред был арестован. У Кати Нидеркирхнер, именем которой позже в ГДР называли школы, отец также был известным партийным функционером. Катю тоже с помощью парашюта переправили в Германию. Она попала в концлагерь Равенсбрюк и была там убита.

Судьба наших предшественников в какой-то степени спасла нам жизнь. Поняли, что нет смысла прямо направлять наших выпускников в глубокий тыл, в Германию. И уже после роспуска школы Коминтерна, когда мы опять попали в прямое подчинение руководству немецкой компартии, слушатели были распределены по-разному: часть была направлена для политической, пропагандистской работы с военнопленными, часть — на фронт для радиопропаганды, в том числе моя первая жена Эмми Штенцер. Она училась в Кушнаренково вместе со своей сестрой-близнецом Эльзой. Эмми вместе с однокурсником Яном Фоглером, сыном очень известного немецкого художника, была направлена на фронт и там была ранена осколком снаряда, а начальник ее группы, подполковник, был убит. Ян позже был направлен переводчиком к партизанам в Крым, как и Иоганна Штрих — она сейчас в Италии, вышла замуж за итальянского коммуниста.

И третья часть — те, что получили задание проникнуть в Германию, но уже с использованием партизанских связей. Эта группа была в составе пяти человек. Из нашей группы, кушнаренковской, в ее составе были… Дай Бог вспомнить настоящие фамилии, в Кушнаренково ведь мы носили вымышленные имена… Был такой Зепп, немецкое сокращение от имени Иосиф, он был из старших, имел уже опыт политической работы в Германии. Он был малого роста, немножко похож на Швейка и вел себя почти так же, как «бравый солдат Швейк». Другой — Руди Гюпнер. Был в группе еще один из тех, кто учился в Кушнаренково. А двое попали в состав каким-то иным путем. Они получили задание пробраться в Бреслау (ныне Вроцлав) и установить там связи, создать группу сопротивления уже от имени немецкой компартии. С помощью русских партизан они прошли к польским, довольно близко подобрались к Бреслау, но, видимо, обстановка была тяжелой, они уже чувствовали преследование и поэтому укрылись в польской деревне, на сеновале. У польских партизан были большие расхождения, одни группы были близки к лондонскому руководству, другие — к московскому. В общем, их выдали. Они были окружены и лишь двоим удалось спастись, трое погибли, в том числе Зепп и Руди. Сейчас на месте их гибели заложен памятник, я там был. Так вот по-разному сложились судьбы слушателей школы.

— Интересно было бы ваше сравнение России тридцатых-сороковых годов с Россией сегодняшней. Речь не о скрупулезном социально-экономическом анализе, человек ведь воспринимает страну не только разумом, но и, что называется, «кожей чувствует», эмоционально ощущает. Что изменилось к лучшему, что — к худшему?

— Что касается тридцатых годов… Мы вросли в эту жизнь, она стала нашей жизнью. Было ощущение подъема, положительных перемен. Может быть, это были особенности Москвы, потому что в Москве были большие перемены: строилось метро, улучшилось снабжение, были отменены карточки. Мы активно участвовали в общественной жизни, сначала как пионеры, потом как комсомольцы. И родители наши, наверное, так же ощущали перемены. А то, что начинало тогда происходить вокруг, и что коснулось и многих наших знакомых, близких, преподавателей наших, отцов некоторых школьных товарищей, это было что-то мрачное и непонятное. Но это не меняло положительного восприятия перемен.

Если говорить о сегодняшних впечатлениях, у меня ведь не было большого «прыжка во времени», не было разрыва между прошлым и настоящим. Я регулярно приезжал в СССР — в командировки, на отдых. Трижды был в Сибири. У меня всегда было желание уехать подальше от столиц, поближе к простым людям.

Очень болезненно я переживал время так называемой перестройки. Потому что я чувствовал: все то, что стало для нас неотъемлемой частью жизни и нашего мышления, переворачивается и приводит не к добру, а к ухудшению жизни многих близких нам людей. Значительную часть девяностого и девяносто первого годов мы провели в Москве, и просто было больно наблюдать, как столица России становится грязной, становится нищей, бедной. Что касается политики, многое было не по нутру.

А нынешний мой приезд принес много приятных неожиданностей. И очень короткое время, что мы провели в Казани, в Татарстане, и эти дни здесь, в Башкортостане, как-то совсем по-другому, и для меня неожиданно, показали, что тут — это мое впечатление, по крайней мере, — развитие идет в здоровом направлении. Вот жена в Москве одна бы побоялась ходить по улицам, а здесь что-то у нее такого ощущения нет. Все, что глазом можно охватить за такое короткое время… Деревни значительно отличаются в лучшую сторону от тех, что поближе, скажем, к Москве. Я помню, в Болгарии года два тому назад мы по стране ездили, просто страшно было смотреть, как внешне изменились сельские места. В общем удивило то, что я видел здесь, — и эти прекрасные санатории, которые нам показывали, и то, что прямо в Уфе, и — это для меня особенно интересно — что сейчас в Кушнаренково.

— Насколько я помню, в одном из ваших интервью обсуждался такой тезис: разведслужбы ГДР и СССР, аккумулировавшие интеллектуальную элиту общества, видели, что в нашем социализме «что-то не так», но не проявили должной настойчивости, чтобы с их мнением посчиталось руководство. А если бы проявили? И руководство внесло необходимые политические коррективы? Могла ли выжить социалистическая система? И вообще, есть ли будущее у социалистической идеи?

— Это не совсем так. Для того, чтобы увидеть негативные стороны жизни и их причины, не нужно было иметь ни разведку, ни контрразведку, достаточно было выйти на улицу и поговорить с людьми. То неладное в социализме, что я все сильнее и сильнее ощущал, в меньшей степени базировалось на нашей профессиональной информации. У меня были контакты с директорами предприятий, с преподавателями, да просто походы в магазин — я еще это делал, а многие из наших лидеров это, к сожалению, не делали. Ну и, конечно, у меня — через брата — были особо близкие отношения с деятелями культуры, писателями. Они, сторонники социализма, многое ощущали глубже.

Так что беда не в изъянах работы разведки и контрразведки, беда в самой политической системе, которая сложилась под сильным влиянием сталинских искажений. Ощущалась острая нехватка демократических регуляторов и в жизни самой партии, и в жизни государства, общества. Это была главная причина.

Разведка давала, конечно, информацию, аналитические документы, соответствующие действительности и касающиеся основ, особенно по экономическим проблемам. И контрразведка, которая обычно ситуацию немного приукрашивала, в последнее время давала объективную картину положения и настроений в стране. Мы надеялись, что кое-кого в руководстве эти материалы разбудят. Этого не случилось.

Я был сторонником идей Горбачева, идей реформ, перестройки, гласности. И считал, что это нужно ГДР, считал, что если бы мы последовали по пути этих идей, то были бы перемены и мы могли бы строить государство на социалистической основе. Но сейчас я думаю, что причины несостоятельности, неспособности социалистической системы соперничать с капиталистической были заложены намного глубже.

Я до сих пор считаю, что ни социалистические идеи, ни то, что было задумано Карлом Марксом и другими социалистами, не являются чем-то нереальным, утопией. Что касается политической системы, то социализму демократия должна быть свойственна. А законы рынка не «прикреплены» только к капитализму. Были и в соцстранах элементы рынка, после ХХ съезда КПСС, и в ГДР были интересные идеи и практические шаги в направлении рыночной экономики, но потом это было опять повернуто назад. И что касается культуры, творчества, свободы личности, реализации талантов — здесь тоже социализм дает все возможности.

Не считаю своей задачей идти в анализе причин до Октябрьской революции, до каких-то шагов, скажем, Ленина, которые исказили социалистическую идею, но думаю, что небольшими коррективами, как это пытался сделать Горбачев, не удалось бы спасти социализм.

— По свидетельству западной прессы, в восточных землях Германии, на территории бывшей ГДР нарастают ностальгические настроения относительно коммунистического прошлого. Социологи даже термин придумали: «остальгия». Как вы оцениваете эти настроения в обществе?

— Большинство жителей Восточной Германии не хотело бы вернуться в прошлое, в ГДР. Но сохранить то хорошее, что было при социализме, — да, такое желание есть у многих. Несмотря на титанические усилия прессы, не удалось все недавнее прошлое восточных земель сделать черным, все осквернить. Такая попытка была, и дальше усилия в этом направлении предпринимаются. Но то положительное, что было в нашем прошлом, в памяти людей живо. И тут, пожалуй, можно оперировать термином «ностальгия».

По-утреннему прохладный бар в «Президент-отеле», тихая музыка, мерная речь, позвякивают в бокале кубики льда. А память возвращает во вчерашний день, на жаркий кушнаренковский холм. Что-то тревожит. Может быть, отпечатанные на сетчатке глаз руины того дома, где размещалась школа Коминтерна? В девяностых здесь случился большой пожар. И пока нет денег, чтобы восстановить здание.

Что-то тревожит. Наше прошлое, выгоревшее дотла? Потерявшая приют и оскудевшая память? Скользкий лед будущего?

Мы отменили слово «товарищ». А в обществе похолодало, и людей разносит как галактики в ближнем космосе. И хочется, чтобы друзья не умирали. По крайней

мере, при жизни.

Мораль стала чересчур пластичной. Надо бы, чтобы кто-то (именно кто-то, я постою в сторонке) остался тверд. Пластилиновые атланты не удержат тяжелеющее небо.

Великое и подлое время. В августе девяносто первого мальчишки в окрестностях московского Белого дома с голыми руками бросались на бэтээры, а отдельные господа делили и умножали в уме, подсчитывая личные дивиденды.

А раньше был Архыз, переговоры об объединении Германии. Вполне можно было в будущем договоре «выгородить» гарантии безопасности для тех, кому Горбачев еще недавно тепло пожимал руку. В том числе и для Вольфа, его коллег и агентуры. Говорят, Гельмут Коль был готов принять такие условия. И очень удивился, когда об этом никто в руководстве СССР даже не заикнулся. Время великое и подлое.

Сдали товарища Маркуса. Он мог бы остаться где-нибудь за границей, благополучно «перезимовать», но вернулся в Германию. В одной из своих книг Вольф вспоминает, как обхаживал его некий господин из ЦРУ, обещая вечно теплую Калифорнию и надеясь с его помощью выкопать «крота», работавшего в американской разведке. Как выходил на контакт с ним Израиль. И западногерманские контрразведчики, разумеется, очень желали получить из его рук список агентов. Вольф никого не сдал.

И сейчас некоторые коллеги во въедливых интервью стараются уронить «главного шпиона ГДР» с пьедестала порядочности. Ведь были же соблазненные агентами секретарши, пресловутый «метод Ромео», были же самоубийства сотрудничавших со «Штази» высокопоставленных западногерманских чиновников накануне провала?

На войне как на войне?

— Читатели сочтут меня большим чудаком, если я, имея такую редкую возможность общаться с мэтром разведки, не задам хотя бы пару вопросов о работе ведомства, которое вы возглавляли более тридцати лет. Есть общечеловеческая этика, есть этика профессиональная, которая чаще всего просто детализирует общегражданскую. Иногда нормы профессионального поведения выламываются за рамки морали. Вот если судить по голливудским боевикам, так в работе разведчика нормы общественной нравственности вообще «не ночевали». Что вы могли бы сказать о работе вашей разведслужбы с этой точки зрения?

— Тут я, может быть, выпадаю из ряда своих коллег, в первую очередь — западных, но я не считаю профессию разведчика какой-то особой в этическом плане. Я заведомо свои задачи считал политическими задачами. Меня направили журналистом на радио, и эту работу, как многие полагают, я неплохо делал, создал посольство в Москве, а потом меня отправили в разведку, чтобы делать то, что мы делали, по мотивам, которые я считаю добросовестными и честными.

Конечно, разведка как любая другая профессия имеет свою специфику. Там вопросы конспирации, вопросы связи, есть и некоторые психологические аспекты, которые отличают эту профессию от других. Капиталистические разведки выполняют задачи своей страны в интересах конкретного государства, иногда это выглядит с общечеловеческой стороны не очень благовидно. Но большого различия я бы не делал, по сравнению, скажем, с работой дипломатов.

— Внешняя разведка ГДР всегда славилась своей агентурной сетью. По вашим наблюдениям, что преимущественно толкало завербованных вами за рубежом людей на сотрудничество? Были это меркантильные мотивы или какие-то особенные патриотические, или идеологические?

— В отличие от тех стереотипов, которые ныне постоянно распространяются, я скажу, что самые ценные наши агенты и источники работали исходя из своих убеждений, не обязательно идеологических. Они считали, что наша политика больше соответствует их внутренним стремлениям, чем политика западногерманского государства, а особенно — по сравнению с тем, что делают в мире американцы. Это один из основных мотивов.

Вот если взять такого успешного нашего агента, как Райнер Рупп, который пробрался в руководство НАТО. Его склонили к сотрудничеству в конце шестидесятых годов: студенческие волнения, война во Вьетнаме определенным образом сказывались на умонастроениях западноевропейской молодежи. А в дальнейшем, в ходе сотрудничества, убеждения Райнера только окрепли.

— Реставрация капитализма дорого далась социалистическим странам, определенный урон нанесен и разведке, и контрразведке — в агентурной работе, в подготовке кадров. Как ни больно это говорить, но сужу по печальному опыту своей страны. Недавние события в Ингушетии, наверное, были следствием, прежде всего, недостатка агентурной информации. Как вы считаете, серьезны потери разведслужб?

— Ну, наверное. Но здесь я могу оперировать только ощущениями, реальных данных у меня нет. Меня сейчас больше спрашивают о западных спецслужбах, особенно в связи с террористическим покушением 11 сентября на нью-йоркские небоскребы. Я однозначно говорю, что, конечно, авианосцами, самолетами, танками бороться с терроризмом абсолютно бессмысленно. Здесь нужно то, что называют «человеческой разведкой». Вот тут, видимо, и не хватило профессионализма…

— Вы назвали однополярный мир, складывающийся после нью-йоркских терактов 11 сентября, опасным. Как он будет развиваться? Каких глобальных последствий ждать?

— Это так сложно предсказать… Я по природе своей оптимист, но сохранить оптимизм, вглядываясь в ближайшее будущее, трудно. Особенно после последних событий в Ираке — тут ведь и проявилось то, к чему приводит однополярность. Даже такие всегда довольно близкие к американской политике страны, как Франция и Германия, явно были против этой авантюры, и Организация Объединенных Наций не приняла такого решения, которое давало бы американцам законное основание, но, тем не менее, они решили действовать. И я опасаюсь, что в ближайшем будущем ситуация не изменится. Может быть, объединенная Европа сможет создать какой-то противовес, но ведь политика с позиции силы всегда преобладала, и в ХХ веке, и сейчас в ХХI веке она не исчезла, а даже наоборот. И противовеса этой односторонней политике, политике с позиции силы я пока не вижу.

— Милан Кундера в романе «Неспешность» использовал такой образ исторической ретроспекции. Сначала события эпохи звучат как концерт из многих произведений многих авторов, потом, с течением времени, это лишь набор музыкальных фраз нескольких композиторов и, наконец, в общественном сознании остается от эпохи лишь одна пронзительная нота. Какой нотой, на ваш взгляд, прозвучит для будущих поколений ХХ век? Что станет его квинтэссенцией?

— Можно назвать два момента. Первый — это, конечно, фашизм, Вторая мировая война, свержение фашизма. Второй, на мой взгляд, это проигранный шанс — Октябрьская революция. Многие видели в ней шанс для человечества, мои родители в том числе. А этот шанс мы проиграли.

ХХ век начал с активной механизации средств производства. Паровозы, автомобили, конвейеры. Чудеса техники.

Потом переключился на человека. Это очень удобно: нажал какую-нибудь кнопку в душе, и тончайший и изощренный механизм, эта вселенная на двух ногах, пойдет туда, куда укажут. Один пойдет, десять, сто, миллионы.

Конвейер по производству «человека механизированного» эксплуатировал примитивные обывательские желания. Мещанское царство, накрытое теплым одеялом неопозитивизма: истинно, хорошо, нравственно то, что полезно. Вот и поймешь тут ницшеанскую тоску по великому, яркому, героическому. Гибель богов в отдельно взятой душе. И христианство — все больше лишь скорлупка, защищающая от страха смерти.

Конвейер набирал обороты по обе стороны идеологической границы. Там: «много народу, все маршируют». Здесь: «маленький винтик в большой машине». И здесь и там — концлагерь, как универсальное средство борьбы с инакомыслием за чистоту — расы, социума, идеологии.

Однако двигали конвейеры разные идеи. И материал был разным. Война стала моментом истины. Конвейер сломался. Если бы навсегда…

Мир стал иным. И остался прежним. Где-то шуршит на роликах лента и ухают штамповочные машины. Но есть надежда. Пока друзья не умирают.

Виктор СКВОРЦОВ.

На снимке:

В Уфе Маркус Вольф и его жена Андреа встречались с Муртазой Рахимовым.