Игорь Савельев — писатель из Уфы, лауреат премии «Лицей» и Госпремии РБ в области литературы, искусства и архитектуры. Ряд его книг был издан в 2012–2016 гг. в издательстве «ЭКСМО» в серии «Проза отчаянного поколения». В его новом романе «Как тебе такое, Iron Mask?», который выходит в феврале в Редакции Елены Шубиной, сын российского вице-премьера Алекс возвращается из Кембриджа по вызову отца в Москву и попадает в воронку госпереворота.
— В России все чаще говорят не столько о цензуре, сколько о самоцензуре — именно так, например, СМИ воспринимают отказ продюсеров работать над новыми фильмами Андрея Звягинцева. В процессе работы над книгой не было желания округлить какие-то сюжетные углы, чтобы избежать возможных проблем?
— Нет, наоборот — у меня было желание написать максимально провокационно, чтобы это стало высказыванием против цензуры в том числе. «Какие-то углы» я не сглаживал, а, наоборот, эпатажно выпячивал, поэтому в первом варианте, конечно, не было никаких эвфемизмов типа [Mr.P.] — этой графической конструкцией в тексте сейчас заменено слово «Путин» и его производные. На такие замены мы пошли с издательством просто потому, что этого требует закон, который в принципе защищает реальных людей, а не конкретно президента. Точно так же из романа исчезали другие фамилии, все по-разному. Для Суркова и Пелевина пришлось изобретать псевдонимы, а, например, для Навального и Собчак — просто делать так, чтобы их никто не называл вслух, но они были узнаваемы.
— Как издательство отреагировало на роман?
— Я видел судьбу этого романа как контркультурную историю — поэтому примерялся к некоторым неформальным, небольшим, чуть ли не подпольным издательским проектам. Честно говоря, для меня было сюрпризом, что «издательство № 1» в современной русской литературе, Редакция Елены Шубиной (АСТ), такое, как бы это сказать, «респектабельное», «легальное» — возьмет этот роман, и никого не смутит его политическая составляющая. Никто даже бровью не повел. В этой ситуации я был немного наивен, как не очень искушенный автор, а мои редакторы — хладнокровны, потому что таких «потрясателей основ» они, наверное, видят по пачке в год.
— Из чего родилась идея книги?
— Технически — из старого, начала 90-х годов, интервью сына Бориса Пуго — советского министра внутренних дел. Я нахожу и читаю массу странных материалов, это форма прокрастинации. Пуго был единственным членом ГКЧП, покончившим с собой, когда путч провалился, и его сын рассказывал о том, как это происходило и как ему потом не давали похоронить урну с прахом под настоящей фамилией. Но меня заинтересовала не фактура, а атмосфера, которая передавалась в этом интервью, когда члены семьи не очень понимают, что происходит, или отказываются понимать, и в конце этих нескольких суток все действуют, как сомнамбулы. Сын приносит отцу пистолет, как бы не осознавая, для чего это, а когда через час его разыскивают на работе и говорят, что ему срочно надо вернуться домой, он осознает это сразу, это как будто знание, которое у него уже было.
Меня эта атмосфера очень впечатлила, но это еще не было идеей прозы, тем более — романа. Прошло несколько лет, и события, которые я видел вокруг, атмосфера, «дозрели» до романа. Я просто однажды проснулся со знанием, что мне надо немедленно написать роман. Это было в сентябре 2018 года. Через неделю я нашел в своих записях под него сюжет, через три дня у меня был план по главам, и через четыре месяца я его написал. В принципе, конечно, можно было не устраивать такую гонку, в этом не было и практического смысла — книга выходит год спустя после того, как была закончена, но меня как-то захватило. Больше я не планирую ничего писать в таком темпе.
— Современная Россия — регулярный событийный фон в твоих книгах, но, кажется, ты впервые выходишь за пределы сегодня в область потенциального будущего, при этом на первом плане — диагноз не столько стране, сколько государству. Почему ты решил сфокусироваться на этом?
— Это, скорее, взгляд на сегодня, на альтернативное сегодня — чисто для себя временем действия я выбрал осень 2018-го, момент, в который я это писал, там есть мелкие приметы точного времени — но это не важно.
Я бы сформулировал это так: в какой-то момент я ощутил эпичность времени, в котором мы находимся.
Что-то похожее на, не знаю, условный 1952 год, который перекочевал во многие книги, потому что на фоне событий типа «дела врачей» и прочих фантасмагорий люди чувствовали, что присутствуют при каком-то пике, логическом финале, апофеозе некой эпохи, которая окончательно слетела с катушек, и дальше так продолжаться не может, все пошло вразнос, превысило обороты. Чем это закончилось в 1953-м, все знают, хотя могло, впрочем, и как-то по-другому — не смертью Сталина, а ядерной войной, условно говоря, — но не могло не закончиться.
Так и сейчас я чувствую «предельные обороты», и мне, как писателю, конечно, хочется это фиксировать, хотя я понятия не имею, чем все это кончится. Забавно, что путинская стабильность, которая очень долго воспринималась как социальная разрядка, оказалась такой исторической «водородной бомбой» в гораздо большей степени, чем ельцинские 90-е, и критическая масса уже достигнута.
— В романе в результате путча должна возникнуть новая руководящая должность — верховный комиссар. В этом ты почти предвосхищаешь события: Кремль предложил сделать Владимира Путина верховным правителем страны. Учитывая, что ваша логика совпадает, в чем, на твой взгляд, смысл возвращения этого статуса, единственного обладателя которого расстреляли?
— То, что происходит с конституцией, вся эта идея — срочно переделываем конституцию непонятно как, почему, и все участники этого действия движутся, как в тумане, — как раз то, о чем я сейчас говорил.
Весь механизм трясется, происходит непонятно что, нелогичные, странные вещи, которые даже не в логике сохранения личной власти, а в логике именно слетания с катушек.
Поправлю: все-таки не Кремль предложил, а та непонятная «рабочая группа», в которую входит, например, Захар Прилепин. Непонятная эта группа потому, что параллельно парламент экстренно уже утверждает проект конституции. Но это детали. Я вижу это в логике того, что все уже малоуправляемо. Выскакивают странные идеи, странные проекты, инициативы, никто уже не понимает, откуда это идет, это Кремль или не Кремль, окружение Путина чего-то хочет или следует обстоятельствам… Я не думаю, что Путин хочет носить титул Колчака, но проблема в том, что никто уже не понимает — что он хочет, и конкретно в этой истории с экстренной сменой конституции — тоже.
— Согласно книге — и твоей версии событий, женщины не будут принимать участия в судьбе страны. Или они просто остались между строк, как [Mr.P.]?
— Ну, почему, там есть балерина, новая жена отца героя, она играет довольно важную роль в этой истории. И она уж точно более решительна, чем сам Алекс, а ее нетрезвый танец умирающего лебедя на броне БТРа — это уж такая совсем китчевая отсылка к символам, с которыми путч 1991 года остался в истории. Кстати, дальше речь в книге идет не только о ней, но и о поколении анонимных «вторых жен» руководителей страны, всех этих балеринах, гимнастках, чемпионках, про которых все знают — с кем они, но официально это продолжает скрываться.
Мы живем в странном мире тайных жен, тайных детей, каких-то анонимных свадеб. Информация о детях шифруется, даже о взрослых. Вся страна вынуждена гадать, успешная бизнесвумен Катерина Тихонова — это дочь Путина или нет. Чуть ли не в официальных источниках написано — «предполагаемая дочь Владимира Путина». Его об этом в очередной раз спрашивали на пресс-конференции месяц назад, и он в очередной раз не ответил по существу. Забавно, что это почти дословно повторило сценку с пресс-конференцией из моего романа.
— Среди цитат и аллюзий в романе большое место занимают стихи Вознесенского и Твардовского 50–60-х годов. Почему именно этот культурный контекст становится ключевым для твоих персонажей?
— Да, это выглядит странно, наверное. Отчасти это знак того, что отец не может найти общий язык с сыном, то есть почти буквально говорит на другом языке. Не то что прямо сыплет стихами Твардовского и Вознесенского, но они как-то рождаются в тексте, цитируются и соединяются с событиями, в основном, в связи с отцом. Действительно, даже людям моего поколения — а герой меня, конечно, младше — эти строчки не знакомы, не близки, не понятны. И даже не в силу «возраста» стихов, а в силу того, что представление об актуальном в разные эпохи давно сменилось. И 50-е — 60-е в представлении сегодняшнего ценителя поэзии — это вообще другие имена и стихи. То есть, это не про то, что отец Алекса — человек старшего поколения, а про то, что он — в глазах сына — ужасно архаичен, между ними пропасть, в том числе и эстетическая.
Хотя я не знаю, какие стихи любит сам Алекс, любит ли он их вообще, и что он любит. Мы в издательстве, когда обсуждали доработку романа, пытались поговорить, например, о его профессии — вот что он делает в Кембридже, что изучает?.. Но я стоял на варианте, что он, как говорится, звезд с неба не хватает. Версия окружающих о том, что он там «только из-за денег его семьи», близка к истине. Ему до какой-то степени все равно, что он там изучает. Наверное, что-то общегуманитарное? Это такой человек без свойств — собственно, «через» таких всегда проще писать.
— Манера речи Алекса, главного героя, отчасти напоминает исповедь другого Алекса — из «Заводного апельсина» Берджесса. В твоем романе билингвизм (трилингвизм — если считать матерный) приобретает принципиально новое предназначение?
— Ой, это вообще коллективная заслуга. Мой роман готовили к печати так много людей. Получается, у меня были четыре редактора: сама Елена Шубина прочитала рукопись и вернула с пометками и правками, внешним редактором была Анна Воздвиженская из журнала «Октябрь», а внутренними — Дарья Сапрыкина и Алла Шлыкова.
Это что-то небывалое в моей практике, я себя чувствовал, как Онегин в детстве — помните, его там опекали то дядька-француз, то еще кто-то.
Я, естественно, дико нервничал, для меня каждая встреча с новым редактором — это подготовка к битве: вот, сейчас я буду пытаться отстоять то-то и то-то. Но все сложилось замечательно. Мне и биться-то не пришлось.
Так вот, это был вполне резонный вопрос Дарьи, когда она начала работать с текстом: у вас этот парень живет в Англии, чуть ли не забыл русский язык, почему он в разговоре со всеми вокруг в Москве не вставляет английские слова, выражения? Я почитал: господи, действительно, только fuck и shit. Поэтому весь англоязычный пласт текста — это поздняя доработка.
Кстати — как и мат. Забавно, что я раз сто «смело» назвал в тексте Путина, но с самого начала робко писал какие-то эвфемизмы в тех местах, где герои матерятся. Меня как-то так уже приучили в последние годы. А потом, уже перед выходом книги, мне редактор говорит: если хотите, можете использовать, это же 18+. Да?! И я бегом побежал убирать все эти дурацкие эвфемизмы. Ну не может он в чате с другом использовать «звездец». Даже если мы понимаем, что «в жизни» они переписываются по-английски и, значит, русский текст это как бы «перевод». Так тем более — ну какой тут может быть «звездец»?
— Как долго ты изучал передачи с Андреем Малаховым, чтобы достоверно изобразить потенциально возможную в одной из глав?
— Не поверишь — ни одной не смотрел до конца, хотя могу ошибаться. Но там достаточно пяти — десяти минут, чтобы воспроизводить что-то подобное километрами. Приятно, что Малахов тоже узнаваем, его фамилию мы тоже вычеркнули.
— Можно ли по его передачам проследить, что происходит в стране?
— На самом деле его передачи ничего не говорят о том, что у нас происходит — как, впрочем, и все топовые передачи двух главных телеканалов. Они более-менее строятся по мировым лекалам и свернуты на патологии, ну, а уж истории «Бабушка съела внучку» находятся в любой стране. Поэтому, думаю, австрийский «Малахов» выглядит точно так же, как канадский или российский.
Другое дело, что мне вообще интересен феномен желтой прессы, в том числе — в рамках мокьюментари, моего любимого жанра, когда какие-то «сфальсифицированные» автором доказательства, типа статей или передач, создают имитацию документального, мистификацию. Я прямо люблю такое, а писать такие «статьи», обыгрывая все штампы настоящих, это моя писательская мечта, удовольствие, это единственный вид текста, который я могу гнать с огромной скоростью, без ущерба качеству и при этом радоваться. Это немного есть в романе: помимо упомянутой передачи Малахова, это две статьи якобы из лондонских газет, тоже очень подробные.
У меня есть роман, написанный несколько лет назад, где вообще половина текста состоит из таких вот «поддельных» статей, которые я приписал «Комсомолке». По-моему, эти полтора десятка статей — лучшее, что в нем получилось. Но это почти никто не читал. Роман как-то пришелся на время разрыва нашего контракта с издательством «Эксмо», обстановка была не самой располагающей. Они предложили правки по роману, но новый договор «пока» подписывать не стали — и я решил, что правки тоже подождут. Так мы поиграли в молчанку год, потом в «Эксмо» все сменились, а у меня начались отношения с другим издателем, а еще через год я почитал ту рукопись и понял, что не очень хочу ее издавать. Тем более, она хуже, чем написанное после нее, та же «Ложь Гамлета». В общем, момент для публикации того «полугазетного» романа 2016 года оказался упущен.
— Эпизод с лидером оппозиции говорит, что власть в России плохая, но оппозиция не лучше. Ты больше не поддерживаешь Навального?
— Ну нет, я — писатель-тролль, не надо делать такие глобальные выводы из того, что мне кто-то попал, как говорят, под перо. Идея «ввести на сцену» не только отсутствующего во всех смыслах Путина, но и его самых медийных оппонентов — Навального, Собчак — была интересной. Подчеркнуть некоторый нарциссизм Навального абсурдным развитием сравнения с «Молодым Папой» — это было забавно. Они ведь действительно похожи с Джудом Лоу. И потом, если у нас, условно, жанр «Мертвых душ», герой перемещается, чтобы поочередно встречаться с людьми из разных слоев общества, и все это постоянно сворачивает на политику и историю, то почему бы ему не встречаться с Навальным.
С поддержкой Навального все сложнее. Я помню, как покойный сатирик Задорнов возмущался, когда разоблачал «тупость» американцев: в телешоу США спросили, кто пришел к власти после Брежнева, участник ответил — Горбачев, и ведущий заорал: «Правильно!». Но ведь в каком-то высшем смысле это действительно правильно.
И вот в этом высшем смысле — да, я думаю, что Путина сменит Навальный. Там могут быть какие-то прокладки — переходные фигуры а-ля Андропов и Черненко, но это будут детали, которых мы не знаем и которые вряд ли имеют большое значение.
И в этом смысле — да, я поддерживаю Навального, как политическую силу — надеюсь, коалиционную — которая будет обустраивать Россию в ближайшие пять — десять лет. В Уфе я ходил на митинги, голосовал, маячил на газетных полосах, тут ни для кого секрета нет. Но в определенном смысле тут нет выбора: наверное, если бы передо мной был список из нескольких лидеров оппозиции с реальными шансами прийти к власти, вероятно, я бы выбрал не Навального. А на президентских выборах я вообще голосовал за Собчак. Как ни странно, мне близко то, что она делает, включая поездки в катафалке. Да, она клоунесса, но и я клоун.
— К слову, уфимская блогосфера все еще считает, что ты был уволен из «Башинформа» — и впоследствии уехал в Москву — из-за цензуры: якобы это последствия критики действующей власти в регионе. Но ведь тот пост о расследовании уфимского штаба Навального был уже после того, как ты решил увольняться. Или в этом действительно есть политический подтекст?
— Давай я расскажу, как все происходило, чтобы эти спекуляции закончить. Да, меня хотели уволить из-за цензуры. Но юридически не могли это сделать — в тот день я был в отпуске в Испании. Я обсудил варианты, при которых увольнение могло быть интересно не только им, но и мне, и после этого написал заявление сам. Тем самым я оказывал услугу, потому что администрация Радия Хабирова требовала, чтобы я перестал быть сотрудником «Башинформа» в течение дня. И к вечеру им принесли мою голову на блюде. Все остались довольны.
В «Башинформе» я на тот момент занимался нативной рекламой. Я действительно собирался увольняться, это ни для кого не было секретом, но речь шла о расторжении контракта поздней осенью — в октябре или ноябре. Перед отпуском мы обсудили это в последний раз — что я возвращаюсь из отпуска и работаю месяца полтора или что-то такое. И я улетел в Барселону. Там, на отдыхе, 4 сентября я написал в фейсбуке об очередном расследовании штаба Навального в Уфе, его достоинствах и недостатках.
Я всегда так делал, но тут, поскольку дело касалось бюджетов семьи Радия Хабирова, началось что-то невероятное. Мне уже через несколько часов оборвали телефон. Меня очень многие влиятельные люди просили удалить пост.
Я знаю, что и издание, перепечатавшее мой пост, просили удалить публикацию мотивируя, что автор согласился удалить пост и вот-вот это сделает. Много еще интересного происходило, и я знаю, что обсуждалось, каким именно образом меня увольнять. Мне не хотелось подставлять коллег, поэтому я начал переговоры по сделке, это заняло полдня, и только после их завершения спустился на рецепшн, написал заявление задним числом об увольнении с 4 сентября и отправил его фотографию. Кто еще может похвастаться, что уволился прямо в Испании?
Потом я слышал версии, что я все это подстроил, спрогнозировал, чтобы получить какие-то имиджевые или материальные бонусы. Но это все бред. Я всегда писал и пишу, о чем хочу — и о чем мне надо писать как гражданину, журналисту, публичному лицу. Ростислав Мурзагулов потом заявил, что «ждем других героев, которые заранее приготовили себе работу в Москве». Нет, Ростислав ошибся. Я ничего себе не приготовил. Я оказался без работы в течение дня, у меня не было вариантов, после отпуска я пытался их искать, прежде всего, в Уфе. Когда не нашел, после этого, через полтора месяца — в октябре, я принял предложение Высшей школы экономики. Да, у меня всегда были — и есть — хорошие предложения о работе в Москве. Это не был «запасной аэродром», как многие в уфимском Белом доме подумали.
— Фактически ты повторил решение своего отца, решившего уехать из региона из-за властей. Значит, за эти 20 лет в регионе ничего не изменилось?
— Получается, что повторил, хотя обстоятельства были разные, и ему было гораздо тяжелее. Читатели, может быть, не в курсе этой истории. Мой отец, известный уфимский журналист Виктор Савельев, в 90-е годы возглавлял «Ленинец», позже ставший «Молодежной газетой». Тогда это было, пожалуй, единственное крупное издание, которое сохраняло независимость от властей, несмотря на то, что было государственным. Постепенно публикации «Молодежки» привели к конфликту между президентом Муртазой Рахимовым и папой, и после увольнения, судов папа уехал в Москву.
Но я не думаю, что команда журналистов тогдашней «Молодежки» проиграла. Тогда, в 1999 году, во многом благодаря их публикациям удалось приостановить самые одиозные сепаратистские законопроекты — например, о гражданстве Республики Башкортостан. Потом время поменялось, и после 2000 года эти инициативы уже бы не прошли. Так что я не могу ставить рядом масштаб своей истории-2019 с историей-2000 моего отца. Ну и ему, конечно, гораздо тяжелее было после 50 лет начинать с нуля в Москве. Несмотря на это, он многого добился. И сделал так, чтобы мне не пришлось начинать с нуля.
За 20 лет в регионе многое изменилось, хотя попытки руководить прессой выглядят так же. Но в эпоху социальных медиа это уже бессмысленно, а временами даже немного смешно.
— За последние лет пять-семь в Уфе, кажется, так и не появилось новых громких имен в журналистике — как и изданий, предлагающих принципиально новый контент. Это кризис, провинциальность или стабильность?
— На фоне каких-то глобальных изменений с 90-х, о которых я сейчас сказал, — масштаб пяти лет выглядит все-таки небольшим регрессом. Мне кажется, у нас было большее разнообразие и прессы, и мнений в прессе. Ну, отчасти это объяснимо, пять лет назад — это эпоха Рустэма Хамитова. Вот уж не думал, что упомяну его с теплотой. Не потому, что я весь такой борец с любой властью, а потому, что это было неприлично — подлизываться к верхам. Несмотря на то, что я получил от него госпремию и все такое.
Но и как журналист я видел другое качество работы чиновников с прессой, никто не позволял себе того, что вошло в норму после 2018 года.
Мы работали в РБК. Это было сильное независимое издание, где глубоко прорабатывались острые темы, в том числе и неудобные. Я занимался экономической аналитикой, о чем только не писал, например, о том, какие из крупных предприятий Башкирии работают в офшорах и кому по факту принадлежат. Держателем франшизы, кстати, был как раз «Башинформ», но он подчеркнуто держался в стороне от редакционной политики, этого требовал и федеральный РБК, но главное, эту позицию уважали в Белом доме.
Мы не сняли за три года ни одной публикации. Хотя и скандалы были, и вице-премьер Владимир Нагорный мне в 10 вечера звонил из-за какой-то очередной «разоблачительной» статьи, и очень напряженный был разговор — я из-за этого до 11 часов сидел в редакции, поэтому так хорошо запомнил. Но это кончилось публикацией утром новости с его точкой зрения, а не правками в уже опубликованном тексте. Таких эпизодов было много. Мы чувствовали себя независимыми журналистами и были ими. Было больше изданий, больше позиций.
Но я не думаю, что «Хабиров пришел и все испортил», уже при позднем Хамитове все стало проседать, это пошел нисходящий тренд. Причем, общероссийский. Я думаю, во всех регионах со свободой слова, разнообразием мнений, вообще разнообразием изданий за последние годы стало хуже.
— Писатель — все еще не профессия, способная приносить серьезный заработок; почему ты решил — во всяком случае, в ближайшее время — не связывать свою профессиональную деятельность с журналистикой?
— Отчасти в связи с тем, о чем я рассказал. Когда в 2018 году структуры Назарова купили франшизу РБК — это было буквально за месяц до смены власти в Башкирии, мы понимали, что история этого проекта как независимого издания кончилась. На первом этапе никто из нашей команды не понимал, чем и где будет заниматься, была какая-то растерянность, в которой, впрочем, я не участвовал. Я в эти месяцы витал в каких-то облаках, получил премию «Лицей», впервые за долгое время шатался по каким-то форумам, жил какой-то странной, подзабытой жизнью, и очень легко отнесся к тому, что происходило в Уфе. Почти не думая, я сказал: да? Вот и ладно, журналистика здесь загибается, переключусь на рекламу, так хотя бы честнее.
Уехав в Москву, я немного даже шагнул обратно в сторону журналистики. Да, это, скорее, из области PR, но в силу социальной окраски тех исследований, о которых я пишу, и того, что это иногда приобретает черты научпопа, эта работа во многом основана на принципах журналистики.
А в «чистую» журналистику… Было бы уже трудно вернуться. Тем более — в Москве. Незнакомый мир, с которым я только издалека иногда соприкасался, например, когда был колумнистом и частенько пил виски в редакции «Московского комсомольца» с тамошними звездами. Не уверен, что когда-то это сделаю, есть сферы деятельности, которые мне уже ближе, чем СМИ. А писательская профессия мне все еще не приносит денег, и я не включаю это в свои материальные планы, даже долгосрочные.
— Переезд как-то сказался на твоей литературной карьере?
— Пока только в том, что моя окололитературная жизнь оживилась — я стал бывать на каких-то тусовках, начал много печататься. В последние месяцы мои рассказы вышли в «Юности», «Октябре», сейчас готовится номер «Незнания», — впрочем, нельзя сказать, что это связано именно с переездом. Главное в этом ряду — конечно, книга, и здесь мне очень помогает то, что я в Москве. В Редакции Елены Шубиной очень активная команда, мы на связи каждый день. Чем ближе к выходу книги, тем больше мне надо участвовать в каких-то событиях, в том числе и очно. Будут презентации и прочее-прочее. Я не знаю, что бы я делал, если бы жил не в Москве в эти месяцы. Точнее, знаю: завязался бы в узел и летал туда-сюда — непонятно, на какие деньги и что бы я делал с работой. Но пару таких шансов я уже упустил в своей литературной жизни, и упускать этот точно бы не стал, чего бы мне это ни стоило.