Кшиштоф Занусси в Уфе: «Даже талантливым людям порой нужно чуть-чуть счастья и удачи»

Один из ключевых представителей польского — и мирового авторского — кинематографа ХХ века, Кшиштоф Занусси — лауреат множества международных кинофестивалей, в том числе Каннского и Венецианского.

О себе

— Я представитель Польши, но еще и представитель Юрского парка, потому что тоже считаю себя динозавром — мне 80 лет, и я удивляюсь, как можно быть таким старым. Я родился накануне Второй Мировой войны и два месяца успел прожить в свободной Польше. Потом пришла немецкая оккупация — отчасти я ее еще помню. Помню первые трудные вопросы, которые были поставлены передо мной. Как и все нормальные родители, мои говорили мне, что хороший мальчик всегда говорит правду, но при этом добавляли: «Если немецкий солдат постучит в дверь и спросит, есть ли кто-то дома, нужно говорить, что никого нет, даже если мы стоим за твоей спиной». Значит при определенных условиях хороший мальчик врет, а нехороший — говорит правду. Это нелегко понять, когда тебе 3-4 года.

Мой отец по происхождению итальянец, но он всегда ощущал себя поляком. Наша семья — потомки итальянцев, которые приехали в 40-е годы XIX века, когда в Европе строили железные дороги. Мои предки были конструкторами и архитекторами, и я тоже должен был стать архитектором. Это были 50-е годы — социалистический реализм и стройки, на которые мне показывал отец и, издеваясь, говорил, какие они неудачные. И я подумал, что мне придется строить такие же дома и потом объяснять своим детям, какие это неудачные постройки. И тогда я сделал революционный шаг и поступил на физический факультет. Я до сих пор влюблен в физику, но физика не влюбилась в меня. К сожалению, после четырех лет изучения стало понятно, что у меня нет шансов на Нобелевскую премию, а награды ниже меня не интересовали.

Конечно, есть в этом доля шутки, но в какой-то момент я действительно понял, что иду не своей дорогой. Несколько лет я был студентом философского факультета. Потом делал любительские кинокартины, поскольку участвовал в студенческом театре — и за эти работы мне удалось получить несколько призов. Мне показалось, что эти награды неслучайны, и поэтому поступил в киношколу. Там меня считали очень хорошим студентом, а через три года выгнали, сообщив, что я безнадежен. Это тоже был важный опыт: я узнал, что общественное мнение может быстро меняться, а разобраться, где правда, очень трудно.

Об увлечении физикой

— Меня никогда не тянули дикие страсти, мне как-то удается их в себе контролировать. С другой стороны, меня сформировала физика — мне было 15 лет, когда я поступил в университет. Это не к тому, что я был гением, а к тому, что война украла у меня детство. Я очень рано окончил среднюю школу, как и многие другие дети. Мы все слишком рано взрослели. Но в 15-17 лет я встретил людей очень глубоких, открытых, приверженцев настоящих ценностей. На мой взгляд, физики всегда были открыты для тайн, исследователи гуманитарных дисциплин потеряли эту тайну еще в ХIХ веке. Физики понимают, что то, что мы видим, — только первое впечатление, а правда где-то спрятана. Это мне помогло, когда я формировал свое мышление. И я до сих пор благодарен своим профессорам и коллегам, поддерживаю с ними дружбу, и поэтому часто научные сотрудники, особенно физики, так или иначе появляются в моих картинах в качестве персонажей.

О богатых родственниках

— Что касается моей итальянской семьи… Моя кровать стояла рядом с библиотекой. Отец говорил, что на нижних полках стоят книги для детей, а те, что повыше, — для взрослых, их брать не надо. Он понимал, что я буду читать только то, что запрещено. И поэтому я прочитал половину книг Бальзака. Когда мне было 20 лет и я мог получить загранпаспорт, я, конечно, хотел познакомиться со своими сказочно богатыми родственниками из Италии. Они производили холодильники и стиральные машины. И то, что я в свое время прочитал Бальзака, мне помогло: у него всегда появляется такой персонаж — бедный родственник из провинции. Так что я заранее знал, что буду чувствовать и как буду себя вести.

Тем не менее я до сих пор в хороших отношениях со своими итальянскими родственниками, и даже отсюда, из Уфы, шлю им открытку. Они удивляются, почему я еще работаю, а я удивляюсь, почему они уже не работают.

Конечно, мечта бедного провинциала — произвести впечатление на богатых родственников. Мне это никогда не удавалось. И в 1980 году такой случай представился. Мой фильм «Контракт» должен был закрывать кинофестиваль в Венеции. Был организован торжественный вечер, я смог пригласить своего дядю из Северной Италии и посадить его рядом с премьер-министром Италии, вместе с нами сидел Феллини. И мою картину очень хорошо приняли, были овации. Я подумал, мол, наконец, мой родственник увидит, что я тоже чего-то добился в жизни. Когда мы вышли с фестиваля, мой дядя начал буднично рассуждать, какое вино мы будем пить сегодня. Никаких впечатлений! Но я ошибался. На следующий день за завтраком он с большим чувством сказал, что впечатлен: конечно, аплодисменты на фестивале — это ерунда, на заводе рабочие тоже хлопают своим хозяевам, другое дело, что в газетах наша фамилия оказалась на первой полосе, да еще крупным шрифтом. «Знаешь, сколько стоит квадратный сантиметр этой газеты?!»

Таковы мои отношения с родственниками. И это доказательство того, что все мы живем на разных планетах. Внешне мы похожи, а на самом деле носим в себе абсолютно разные вселенные. Но с помощью искусства мы можем подсказывать, что существуют другие миры, что на мир можно смотреть совсем другими глазами.

О русском языке

— Русский язык для меня — неродной. Я учился в школе в 50-е годы у поляков, которые не очень хорошо относились к Советскому Союзу. И в школе считалось, что я не очень хороший патриот, потому что единственный пытался добиться пятерки по русскому, все остальные гордились, что у них тройка. Но отец говорил мне, что языки нужно изучать, несмотря на все политические взаимоотношения.

Уже под конец жизни Андрея Тарковского мы часто с ним встречались — он жил в Италии и был очень одинок, ему было очень трудно. Он слабо владел итальянским и очень хотел поговорить на русском. Он постоянно просил, если я буду в Риме или Флоренции, приезжать к нему. При этом мой русский был, в общем-то, школьным, комсомольским — на партсобрании я мог говорить свободно, но нас интересовал теологические темы. Мы говорили о Боге, мне не хватало слов, хоть и лежал под рукой латинско-русский словарь. Тарковский меня поддерживал, говорил, что я очень хорошо говорю по-русски. А потом в его записках нашли такое замечание: «Сегодня у нас был Занусси, и я подумал — если мой сын Андрюша будет дальше жить на Западе, значит он будет так же отвратительно говорить по-русски, как Занусси». И он был прав, конечно, мой русский был плох.

О коммерческих съемках

— Когда я был довольно бедным, но уже работал на Западе, мне предлагали снимать рекламные ролики. Я, конечно, гордо отвечал, что никогда не буду этого делать: если у меня есть талант, то я не буду его тратить на рекламу шампуня. Хотя и Феллини снимал рекламу, и Полански — зачастую широкой публике об этом неизвестно, поскольку эта реклама не подписывалась. Может быть, это было нескромно, но я этим отказом гордился.

Прошли годы. В начале 90-х в новой Польше со свободной экономикой ко мне обратились с очередным предложением о съемке рекламы. Поначалу я отказался. Но, знаете, когда рухнул коммунизм, я был во главе кинопроизводства — до сих пор я директор государственной киностудии — и взял заместителя гораздо старше себя. У него был сильный склероз, благодаря которому он забыл весь коммунизм и помнил, что было до войны. Он, например, учил мою секретаршу, что, когда кто-то звонит по телефону, нужно сначала улыбнуться и только потом взять трубку. Так вот этот заместитель обратил внимание, что для меня это две недели работы, которые принесут огромные деньги, которые могут пойти на оплату учебы бедным молодым людям. У меня был близкий друг — епископ, католический священник — я поговорил с ним, и он дал мудрый совет: снять эту рекламу, за половину заработанных денег поехать отдохнуть с женой туда, куда бы не поехал из-за высоких цен, другую половину — отдать на благотворительность. И добавил, что если отдать все на благотворительность, то в таком случае от гордыни уйти не удастся.

В итоге я согласился. Заказчик — производитель из Голландии — решил сам приехать в Варшаву, потому что купил новый «Порше» и хотел проехать через Германию — там не было ограничения скорости на автостраде. Чуть позднее мне позвонили и сказали, что с ним произошла авария, заказчик так и не доехал до меня никогда. Может быть, его вообще не было? Кто знает.

О кинематографе морального беспокойства

— Я снимал картины и не думал, что это «кино морального беспокойства», этот термин придумали критики. Конечно, оно во мне сидит. Я видел, как лозунги и политические программы расходились с реальностью, а в таком обществе невозможно жить. В нашем кинематографе мы пробовали показывать, что реальность и идеалы не сходятся. Раньше они расходились еще больше, но у нас не было такой свободы, чтобы это выразить. Кино морального беспокойства власть не любила, но допускала на экраны. Время от времени что-то вырезали, но не самое основное. И если цензура не вмешивалась в мой фильм, я считал, что не дошел до границ свободы и что-то в этом фильме было не так.

О талантливых дебютантах в кино

— Конечно, они есть. Но главная проблема в том, что огромное число удачных дебютов, позднее не подтверждаются: либо режиссеры умолкают, либо от страха идут в коммерцию. После провала еще можно попробовать — во второй раз, а успех страшит тем, что его можно потерять. И поэтому «подтвержденных» режиссеров, которые сделали 3-4 интересных картины, немного. Но и это уже хорошо. Имена я называть не хочу, пусть это делают критики. Во Франции, кажется, одна треть дебютов не подтверждается продолжением. У нас в Польше, возможно, чуть меньше: как правило, такие режиссеры продолжают карьеру довольно банальными картинами, потому что это безопасно и приносит деньги, но жанровое и авторское кино — разные весовые категории.

О российском кино

— Отслеживаю и смотрю все картины Звягинцева, считаю его очень талантливым автором. С огромным интересом смотрю фильмы Сокурова, Германа-младшего. Предпоследняя картина Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», на мой взгляд, гениальная вещь, которая прошла как будто незаметно.

О работе с актерами

— Актеров надо любить, самое трудное — любить плохого актера. Если он чувствует вашу поддержку — он будет лучше, а если видит, что он вас разочаровал, то уже ничего не получится сделать. Это очень деликатная психологическая игра. Студентам постоянно подсказываю, что место режиссера все еще за камерой, а не в палатке с монитором. Вы нужны актеру как режиссер и как зритель, он должен чувствовать, что играет для вас.

О мотивации и саморазвитии

— Мы всегда надеемся, что есть ответ на вопрос, что нам делать для саморазвития. Если бы этот ответ существовал, то его следовало бы рассылать всем по смс. Но это не так просто. Все находятся в разных условиях, и даже талантливым людям порой нужно чуть-чуть счастья и удачи. Так случилось, что я стою за несколькими актерскими карьерами. Последний успех — довольно свежий, этот актер получил два «Оскара». А около 30 лет назад он дебютировал в моей картине. Тогда он был неизвестным немецким актером, я его нашел в маленьком студенческом театре и взял на главную роль. На прощание я сказал ему, что он талантлив и должен работать над собой. Встретил его через 10 лет. Он сказал, что он ничего не добился, никакого шага вперед не произошло, а он постоянно играет только маленькие эпизоды. Я взял его на второстепенную роль. А потом он встретил Квентина Тарантино и за игру в его фильме получил два «Оскара». Этот человек — Кристоф Вальц. И знаете, это история еще и о том, что счастье пришло не вовремя. Он говорил, что да, сейчас он известен, но ему за пятьдесят лет, а он хотел быть известным, когда ему было 30. И может быть, тогда пошел бы дальше.

О режиссере Кшиштофе Кесьлевском

— Он был моим близким другом, мы очень дружили. Он был немногим моложе меня — на полтора года — и у него была несчастливая карьера. Его не принимали фестивали, и он очень от этого страдал. Критика его тоже не жаловала, и даже унижала. По всему миру есть заговор директоров кинофестивалей. Когда у руля фестиваля есть сильная личность, тогда он имеет характер этой личности и такой фестиваль процветает. Но сейчас нет никаких универсальных критериев по отбору; как доказать, что та или иная картина — хорошая? Все это очень субъективно. На великих фестивалях отборщики сильно зависят от дирекции. Если они подскажут картину, которая не понравится начальству, то они теряют свое место. В Каннах есть целая армия таких отборщиков, которые с огромным страхом решают, что предложить начальству.

Это отвратительный мир, который деградировал на моих глазах. И люди, которые унижали Кесьлевского, его же потом и обожали. Все это было по причине одной картины, которую я продюсировал и которую Канны не хотели брать. Мне говорили, что фильмы Кесьлевского нельзя даже просматривать. Но потом в конкурсе не хватило одной картины и его все-таки решили взять. И неожиданно фильм получил главный приз — к огромному раздражению дирекции фестиваля. И потом им нравилось уже все, что он снимал. Но Кесьлевский чувствовал, что это искусственно, что одна и та же художественная ценность кочует из одного его фильма в другой. Это его огорчало, и он решил, что отойдет от работы в момент пика своей популярности. И вскоре умер после сердечного приступа.

Секрет продуктивной работы

— Мне нечего делать. Я обожаю свою работу, и считаю, что это благо. Мы имеем право не работать, а работа — это благо, тем более в такой профессии. Инженеров и врачей ждут всегда и везде, а режиссер сам должен доказать, что он кому-то нужен.