Возможно, эта статья нужна больше мне, чем читателям. Мне просто нужно было высказать всё, что накопилось в душе на эту тему.
Чуть больше года назад, когда мне сообщили, что скончалась ветеран Великой Отечественной войны Галина Андреевна Осташевская, я вдруг начала рыдать точно так же, как оплакивала уход из жизни своих родителей. Этому факту удивлялись знакомые, включая тех, кто знал Галину Андреевну гораздо дольше меня. Причина моих слёз была не в расшатанных нервах, иначе при нашей профессии, предполагающей общение с немалым количеством попавших в беду людей, пришлось бы рыдать постоянно.
Я вдруг поняла, что очень привязалась к этой искренней и сильной маленькой женщине, которую однополчане на войне звали Дюймовочкой. По большому счету мы с ней не так уж часто общались – встречались не больше двух десятков раз за три года знакомства, в основном общались по телефону, когда она просила помочь призвать к ответу мошенницу (подробнее я писала об этом случае раньше, как и многие уфимские журналисты, теперь вряд ли стоит углубляться, потому что со смертью Галины Андреевны история эта бесславно завершилась в пользу преступницы).
Внезапно после ее смерти в душе образовалась зияющая пустота. Пытаясь разобраться в своих чувствах, я поняла: больше всего угнетает мысль, что не успела навестить Галину Андреевну перед смертью из-за собственных житейских проблем. И еще запал в душу взгляд её ясных голубых глаз во время нашей последней встречи в декабре 2017 года, в канун ее 92-го дня рождения.
- Умру я скоро. Спасибо, что ты приводила ко мне свою дочку, она так хорошо слушала мои рассказы о войне. Наверное, она думала раньше, что всё, что показывают в кино, ненастоящее. А ведь на войне всё было гораздо страшнее, чем в фильмах. Может, когда она вырастет и начнет работать учительницей, сама будет потом пересказывать ученикам мои воспоминания, - сказала тогда Галина Андреевна. – А то ведь забудет про нас молодежь, когда нас всех не станет.
Истинный смысл этих её слов дошел только теперь. Бывая на Южном кладбище, наша семья всегда навещает могилу Галины Андреевны. И вот там особенно видно, как она была одинока, – муж скончался от рака, сынишка умер маленьким от молниеносного менингита, а больше у нее родни не было. Если и бывает на ее могиле кто-либо, помимо нас, то очень редко и мимоходом, по крайней мере, ни одного «незнакомого» венка или искусственного цветка там я не заметила.
…Во время недавней поездки на кладбище племянники с удивлением спросили, откуда я знаю эту женщину. Я начала рассказывать всё, что помню, и увидела, с каким потрясением они слушают о её судьбе. Спросила, а что они знают о войне. Оказалось, не так уж много – в рамках школьной программы и нескольких фильмов.
Между тем, во время поездок на кладбище мы навещаем еще и могилы наших дедушки и бабушки: он – фронтовик, она – труженица тыла. Умерли в 80-х годах прошлого века. Мне было 15 лет, поговорить с ними о войне я не успела, да и не любили они делиться этими воспоминаниями. Мои родители почему-то тоже не успели в свое время расспросить их о войне. Наверное, потому что в те годы еще было много ветеранов, настолько много, что на них и не обращали особого внимания. Помню до сих пор, как в ту пору тотального дефицита некоторые люди в магазинных очередях злобно шипели, когда фронтовиков обслуживали без очереди.
А вы заметили, что сегодня из магазинов исчезли таблички о том, что инвалиды и ветераны войны обслуживаются вне очереди? Потому что фронтовиков в магазинах уже не встретишь. Их осталось очень мало, большинство из них немощны и уже не могут ни в магазины ходить, ни ездить на встречи со школьниками и студентами.
Для многих молодых людей война является всего лишь параграфом в учебнике истории – это факт. И никакие флешмобы и акции типа встречи рассвета 22 июня возле памятников не позволят все-таки достучаться до их сердец. Возможности посидеть рядом с ветераном и послушать его рассказ не на собрании в школе, когда половина учеников зависает в телефонах и всё пропускает мимо ушей, а так, по-простому, глаза в глаза, у сегодняшних школьников становится всё меньше. И это невосполнимая потеря.
На выпускных экзаменах в 11-м классе моя дочь писала сочинение о Галине Андреевне. Обошлась без дежурных фраз из учебника про подвиг народа и дань памяти, просто написала о своих чувствах после общения с ней. Написала, как она, послушав рассказ фронтовички, поняла, почему 15-летняя девочка, превозмогая страх смерти, ползла по полю боя и спасала раненных бойцов. Потому что она защищала свою страну, женщин, детей, стариков от смерти, помня о маме, погибшей во время бомбежки в первый день войны. Потому что видела своими глазами зверства фашистов и хотела остановить их кровавое шествие по нашей земле. Но поняла это моя дочка не из кинофильмов, а благодаря личному общению с Галиной Андреевной.
После ухода фронтовиков из жизни многие из них оставили книги воспоминаний. Но они бывают разные. К сожалению, не всем авторам удалось передать свои переживания, не все владели нужными для этого писательскими способностями. А вот Галина Андреевна владела, будучи профессиональным журналистом и литературным редактором. Её книга – один из самых искренних и пронзительных документов о войне, который попадал в мои руки, в ней много жутких фактов, хотя, по ее словам, многое ещё осталось «за кадром».
Впрочем, книги воспоминаний так и останутся пылиться на полках, если взрослые не возьмут их в руки, не посадят рядом детей и не начнут читать им воспоминания людей, выживших в аду Второй мировой войны. Не тешу себя надеждой, что после этой публикации все родители устремятся выполнять мой совет. Но если хоть кто-то это сделает, то сразу поймет отличие воспоминаний ветеранов от «войны в пределах школьной программы».
После смерти Галины Андреевны ее близкие планировали издать книгу о ней, переиздать ее собственные воспоминания о войне – книгу «Шла на фронт девчонка». Главным образом инициатива исходила от писателя Бориса Николаевича Павлова. Будучи сам уже пожилым и довольно больным человеком, он старался это сделать, как мог, но, видимо, пока не получилось по финансовым либо иным причинам. Но Борис Николаевич не из тех людей, которые отступают, так что, пока хватит здоровья, он наверняка постарается осуществить задуманное. И мы - все, кто хранит в душе светлую память о Галине Андреевне, постараемся ему помочь.
Единственное, что я могу еще сделать сейчас, – вновь опубликовать отрывки из книги Галины Осташевской. Чтобы вспомнили и чтобы помнили не только о ней, но и обо всех фронтовиках. Её слова - это самый веский аргумент, гораздо важнее всего написанного выше.
Кровавый рассвет
...Стоял тихий июнь 1941 года. Багровое солнце медленно вставало над горизонтом. Тихо, как младенец, играло солнечными пятнами и тенями. Ветер раскачивал цветущие ветки деревьев. Нам с подругой Настенькой Кругловой было по 15 лет. Воскресным утром мы отправились из родного украинского села Фридриховка на станцию Волочинск, где в железнодорожном клубе должна была состояться последняя репетиция театральной постановки, в которой мы участвовали…
Однако добраться не смогли. Дорогу перекрыли вооруженные солдаты. Непрерывно звучали тревожные настораживающие паровозные гудки. Издали видны были сполохи пожаров и слышны трескучие взрывы объятого пламенем эшелона с горючим, направлявшегося к границам Германии (в счет договора о ненападении). Испуганных, мечущихся по станции людей солдаты загнали в помещение вокзала. В небе появились вражеские самолеты, которые со страшным воем начали бомбить не только вокзал и стоявшие без движения поезда, но и всю округу. Только к утру наступила долгожданная тишина, и нас выпустили из помещения вокзала.
Так наступило для меня 22 июня 1941 года…
Испуганные и измученные мы с Настенькой побрели в свою Фридриховку. Дорога была изрыта воронками. Добравшись до окраины села, мы сразу заметили развалины.
Ошалело скулили, захлебываясь лаем, собаки. По селу бродили коровы, летали куры. Не бегали, а именно летали, как куропатки. Метров двадцать пролетят – и садятся и опять летят, кудахтая, хлопая крыльями. А вокруг, то здесь, то там, валялись обугленные, еще вчера благоухавшие нежным ароматом деревья. Скорей, скорей домой, душа болит, предчувствие разрывало сердце. Как там наши мамы?.. Страшное зрелище предстало перед нами. От нашей хаты остались одни развалины. А посреди двора лежала мертвая моя дорогая мамочка. Я легла рядом с ней и больше ничего не помнила.
И, казалось, сама жизнь истекает из меня. Причем страшно, что ты уже даже не сопротивляешься – не можешь, потому что сама эта жизнь обесценена происшедшим.
Очнулась, когда меня стали поднимать какой-то старший лейтенант и солдат, державший котелок с водой. Во дворе пила воду из колодца и мылась небольшая группа солдат, среди них были и раненые…
Похоронив мать, командир по-отцовски обнял меня и сказал:
- Тебе, дочка, больше оставаться здесь опасно. Сюда вот-вот нагрянут фашисты. Отступать будем вместе.
Я не представляла, что такое фронт и война. Настолько не представляла, что уже много позднее, став бойцом, я еще не понимала, что это и есть война. И вот настал мой боевой час. Все чаще рвались снаряды, бомбы летали. Гудит в ушах. Страшно. Это был фронт.
Так я вышла на берег войны и стала боевым солдатом переднего края. Ходила в разведку, перевязывала раненых.
Первый год войны
Как и все солдаты, я познала всё: и горечь отступления, и бои в окружении, и прорыв, и контузию, и ранение во время высадки десанта на Керченский полуостров.
Девять классов да пришкольные курсы медсестер составляли все моё образование к лету 1941 года.
Я попала во взрослый мир подлинной жизни, реальной ответственности, где смерть настигала внезапно. И тех, кто учился в университете, и тех, кто ничего не заканчивал…
Прошло много лет, и невозможно забыть, как в августе 1941 года наш плохо вооруженный 484-й стрелковый батальон почти трое суток под непрерывным дождем без привалов, не имея продовольствия, кроме нескольких сухарей, прошел ускоренным маршем 80 километров под ударами авиации противника в направлении города Умани.
Ох, как больно и горько было оставлять родные места, и население, покормив кто чем мог, провожало одни со слезами на глазах, другие, озлобленные, вслед говорили: «Довоевались, теперь драпаете, драпаете…». Известно, люди всякие бывают! К сожалению, не все имели возможность эвакуироваться.
Война. Вой-н-а-а. И ничего тут не поделаешь…
Мне никак не удавалось подобрать ботинки и шинель по росту. Маленькая ростом, худенькая, объем талии около 50 см и длинные до пояса косы, которые пришлось отрезать.
В Умани в Софийском парке летали потрясающей красоты райские птички, дух захватывало от пьянящего аромата изобилия разнообразных цветов. Какая-то женщина выкапывала растения и укладывала их в ящики, чтобы уберечь от бомбежки. Я стала разговаривать с ней, увлеченно слушала историю парка. Когда услышала команду к построению, едва успела снять солдатские ботинки 39-го размера и обула туфли подходящего 34-го размера, которые в одном селении подарила сердобольная женщина.
Прощай, сказочный парк греческой красавицы Софии. Гитлеровские стервятники будут безжалостно бомбить, уничтожая всё прекрасное. Но мы вернемся, обязательно вернемся…
Был период, когда удалось отбить обратно несколько занятых немцами селений. И там, действительно, насмотрелись таких зрелищ, которые разжигали ненависть к врагу лучше любой политинформации. Сожженные дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые женщины, девушки и девочки-подростки…
Особенно одна осталась у меня в памяти: ей было, наверное, лет одиннадцать. Фашисты поймали ее, затащили в огород, изнасиловали и убили. Она лежала в помятой картофельной ботве, маленькая девочка. Почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники… Лицо ее было страшно изрублено, в руке сжимала раскрытую школьную сумку. Подошли солдаты, накрыли тело плащ-палаткой и стояли молча, потом также молча разошлись. И тут, помню, увидела валявшийся в траве учебник «Барков. Физическая география»…
С горечью вспоминаю, сколько однополчан погибло на моих глазах. Им на смену прибывало новое пополнение.
...Октябрь 1941 года. Линия фронта приближалась к Донбассу. Новый командир батальона, комиссар, два командира первой и четвертой рот, не более 150 солдат и подготовленный 20-летний санитар. Я была безмерно обрадована, что теперь у меня будет помощник для оказания медицинской помощи раненым и их эвакуации в медсанбат…
После построения и знакомства с личным составом новый комбат обратился ко мне:
- Ну, как, Дюймовочка, не страшно на поле боя?
И я не смогла так вот ответить определенно…
Да, в первый раз всем боязно. Вначале кажется, что все пули, снаряды и мины летят именно в тебя.
Скажу вам честно. Мы на фронте о смерти довольно быстро переставали думать. В боевой обстановке привыкаешь к опасности, начинаешь понимать, что в жизни далеко не всё от тебя зависит, что будет с тобой – то и будет.
Больше переживали за то, чтобы из боя, случись ранение, вынесли в свой медсанбат, откуда легче вернуться в родную часть.
Даже тяжелораненые солдаты никогда не жаловались, переносили всё терпеливо и неизменно заявляли: «Лучше смерть в бою, нежели очутиться у немцев в плену».
Первая награда
Зима 1942 года. Калининский фронт. Гитлеровцы сосредоточили здесь большие силы. К исходу дня они начали контратаку. И хотя наши войны действовали смело, решительно, обстановка с каждой минутой накалялась.
Как только бронированные «фердинанды» начали выползать из леса, старшина Василий Солдатов сделал пристрелку и четвертым снарядом попал прямо под гусеницы главной машины. От следующего снаряда вздыбилась и остановилась вторая. Подняв руку, старшина Василий внезапно стал падать и погиб смертью храбрых.
- Гранаты к бою! – раздалась команда.
В ход пошли гранаты и бутылки с горючей смесью. Вместе со всеми отражала танковую атаку и я. Мы разом стали бросать гранату за гранатой, которые разрывались в гуще колонны. Только поздно ночью прекратился обстрел.
Силы были неравные. Кончились боеприпасы. Пришлось отходить на новые рубежи с целью отрыва от противника. Потери были большие с обеих сторон. Наш батальон совсем поредел.
Теперь надо было собраться с силами для оказания помощи раненым.
Рядом кто-то застонал, я подползла поближе.
- Сестрица, воды…
Я быстро нащупала рану, перевязала.
- Первый раз, наверное, в бою?
- Не приходилось, - чуть слышно простонал.
И только тут я заметила, что молоденький лейтенант лежит в луже крови. Я разорвала на нем гимнастерку, увидела простреленную грудь. Вторая перевязка уже не понадобилась. Лейтенант был мертв…
Какие драмы и трагедии разыгрывались… Человек умирает, а ему бы жить да жить.
И ничем не остановишь эту смерть, ничем не заступишь. Обрывается жизнь… Хоть криком кричи. Обрывается, и всё…
Я вынесла в тот день из поля боя 23 раненых бойца. Легкораненых перевязывала, и они продолжали оставаться строю.
Наступили крещенские морозы. Но на наших позициях не было ни одной землянки. Больше недели находились на улице, на опушке леса. Только изредка и удавалось разжечь костер, чтобы не привлекать внимание противника. Рыли землянку – вернее долбили ломами, кирками, топорами. Земля промерзла метра на два. Ну и досталось нашим бойцам!
Некоторые получили обморожения. Наконец, мы в землянке, но она была сырая и холодная. И самое главное – тесная. Приходилось обогреваться поочередно.
Наше положение еще более усугубилось нерешенной продовольственной проблемой. Походные кухни были недосягаемы. Ввиду постоянных обстрелов и бомбёжек. Сухой паёк вместо мясных консервов был заменен на селедку. Наша еда состояла из одной селедки на троих и сухарей. Это привело к заболеванию почек и отекам у большинства личного состава. Лечились долго, а ведь еще надо было преодолевать марш-бросок...
Когда я была в раздумье о неизвестной дальнейшей жизни, меня окликнул посыльный штаба батальона и велел идти к командиру майору Кондратьеву.
Доложила по уставу:
- По вашему приказанию медсестра Осташевская прибыла!
Командир батальона протянул мне руку, поздравляя, вручил медаль «За боевые заслуги» и сказал, что мне присвоено звание санинструктора. Вначале я как-то растерялась. Потом оправилась и, встав по стойке смирно, отрапортовала:
- Служу Советскому Союзу!
Для 16-летней девочки эта медаль стала большой честью и наградой за первые полгода ужасов войны…
Дороги войны, вши и другие тяготы
Командованием фронта дано было указание занять отдельными гарнизонами наиболее доступные горные тропы через Главный Кавказский хребет в обороняемой полосе, перекрыть немцам путь к кавказской нефти. Предстояло закрыть дорогу к Черному морю немецким егерям из горно-стрелковой дивизии генерала Эгельзеера.
Пришлось преодолевать упорное сопротивление засевшего в горах противника в тяжелых условиях: непролазная грязь внизу, у подножья гор, метели и сильный мороз на вершинах, частые оползни. В каменистой горной породе трудно было выкопать хоть какое-то укрытие. Здесь не было никакой защиты от дождя и ветра. Днем нестерпимо пекло солнце, ночью жалили тучи комаров и мошек, донимали также шипучие змеи. Хоть как-то поспать почти не удавалось. Люди были вымотано в этом гиблом месте…
Помню, в районе перевала Белореченский оборонялась 20-я горно-стрелковая дивизия. Эта полоса подверглась усиленным бомбардировкам в определенное ночное время. В основном страдали штабы соединений и места скопления солдат и боевой техники. Эта целенаправленная вражеская бомбардировка длилась почти две недели. И только после разведывательных наблюдений было установлено, что некий старший сержант, писарь штаба полка, посылал ракеты противнику.
Решением военного трибунала он был казнен через повешение. Все солдаты, угрюмые и поникшие, молча разошлись. Повешенный висел три дня…
Когда добрались до Грозного, увидели красивый город весь в зелени и в цвету. Шла эвакуация, раздавались оглушительные выстрелы дальнобойных орудий. В воздухе летали фашистские стервятники. Несмотря на это, я была крайне удивлена спокойной торговлей фруктами и овощами, вином на рынке, работали некоторые магазины, пивные бары в полуподвалах.
Еще до рассвета заняли оборону в расположении нефтяных вышек. Вскоре с неба обрушились сотни бомб, бушевали автоматно-пулеметные смерчи. Положение на этом рубеже создалось критическое. Раненые солдаты из нового пополнения очень нервничали, один из них, по национальности грузин, стал кричать, что умирает. Я увела раненых в укрытие, успокоила их и оказала первую медицинскую помощь.
В Грозном удалось поджечь склады с горючим и вызвать сильнейший пожар, а потом отходить на новые рубежи…
К лету с боями добрались до Кубани...
В окопах заедали вши. Ведь без бани, без смены белья многие месяцы. Бывало пригреет солнышко, и все – бойцы и командиры тянут через головы гимнастерки и кладут в бочку для прожарки.
Я, как единственная женщина в батальоне, была лишена этой возможности. Приходилось украдкой забираться куда-то вдаль от расположения части и как-то расправляться с проклятыми насекомыми.
После так называемой санобработки в батальоне царило оживление, когда появлялся почтальон Иван Сергеевич… Счастливчики буквально вырывали предназначенные им треугольники. Я же с болью в сердце уходила в сторону. Весточки ждать не от кого. В живых не осталось ни отца, ни матери.
Летчик и орден Красной Звезды
Как-то мы стали свидетелями воздушного боя. «Мессеров» было больше, и мы из окопов смотрели со слезами, как они сбивали наших «ястребков». А один наш такую им карусель устроил – то упадет до земли, будто его сбили, то взмоет вверх и налетает на них, как молодой кочет. Но потом, видимо, у него кончились боезапасы , и он пошел в лоб и клюнул «мессера». Оба полетели вниз. Из «ястребка» выпал летчик на парашюте, его отнесло на нейтральную территорию чуть ближе к нашим окопам. Видим, как летчик побежал к нашим окопам, а потом упал. Должно быть, потерял сознание, потому что получил сильные ожоги. Парашют развевало ветром. К месту падения бежали и мы, и фашисты. Бой за летчика шел до вечера.
Маленькая, худенькая, я научилась незаметно ползать и первая подобралась к парашюту. Прикрываясь им, начала тащить летчика, затем подоспели бойцы батальона. Летчик был жив. Только сильно обгорел и был ранен в обе ноги.
Откуда-то подъехала машина, и мне было поручено эвакуировать летчика вместе с другими ранеными в медсанбат. Несмотря на то, что на машине был красный крест, семь вражеских самолетов стали расстреливать нас зажигательными пулями. Мы остановились возле леса и вместе с шофером стали вытаскивать раненых и прятать в лощину.
Помню, с какой ненавистью глядели в небо глаза раненного летчика, который все говорил и говорил:
- Я вас, стервятников, десятками уничтожу, только бы выжить – слышишь, сестра?
Поздней ночью мы наконец добрались до медсанбата. Все 15 раненых, в том числе и летчик, были спасены.
После этого я была представлена к награде – ордену Красной Звезды.
Такое забыть невозможно
…В августе 1942 года немецкие танки прорвались через оборонительные рубежи наших войск в районе Новороссийска, потом началась бомбежка… С большим трудом я вынесла тогда из боя 12 раненых…
Сложная боевая обстановка, постоянная жизненная опасность выявляли паникёрство, эгоизм, которые порой стоили жизни ближнему, перерастали в трусость и предательство.
Подобное произошло и в нашем батальоне. Несколько бойцов пожилого возраста из станицы Березанская, что на Кубани, струсили и приняли решение вернуться к себе домой.
Однако сбежать из части им не удалось. На пути вставали заградотряды против паникёров. Они были созданы в связи с приказом № 227 в конце июля 1942 года.
Смысл приказа – стоять насмерть, без приказа старшего командования - ни шагу назад. Заградотряды останавливали тех, кто бросал оружие, срывал с себя знаки отличия. Паника ведь, как чума, распространяется молниеносно, и остановить ее иногда можно только расстрелом на месте.
Потом было окружение и выход из него с группой солдат голодными и больными в течение десяти дней, по пути мы даже взяли двух пленных гитлеровцев и передали их своим войскам. Мы опасались, что можем попасть под трибунал, как «окруженцы». Но, к счастью, обошлось. Подлечились немного и вернулись в строй.
К осени 1942 года стало понятно, что наши войска готовятся к контрнаступлению. Однако состояние и оснащение частей всё еще не позволяли вести активные наступательные действия. Недоставало боеприпасов, обеспеченность продовольствием, фуражом, особенно в пехоте из-за тяжелых условий подвоза была также неудовлетворительной… Не хватало хлеба и даже сухарей. Почти неразрешимой была проблема обеспечения обувью, так как солдатские ботинки при переходах разваливались буквально через месяц. … Не у всех бойцов были шинели и плащ-накидки. У большинства ноги были обмотаны различным тряпьем и перевязаны веревками. А мне солдат, видать, бывший сапожный мастер, из куска плащ-палатки как-то смастерил коротенькие сапожки. Днем они насквозь промокали, а с морозцем примерзали к ногам.
Одному богу известно, как удавалось выжить? И не только выжить, но и воевать!..
Были впечатления и пострашнее этих физических тягот. На той войне я видела такое, что и рассказывать-то нельзя. Не поверят!
Страшно было видеть, как совсем молодые, еще необстрелянные солдаты, истерически крича и размахивая руками, бежали прямо в направлении рвущихся снарядов, минометного огня, психологически не выдерживая бесконечные обстрелы и бомбежки, лишались рассудка. Выхода иного не было – их пристреливали.
Рядом с немецкими госпиталями, расположенными на оккупированной гитлеровцами советской территории (Северо-Кавказский фронт, Кубань), находились палаты с русскими детьми подросткового возраста, у которых фашистские палачи забирали кровь и вливали своим раненым. Обескровленные дети умирали медленной смертью. Это было в Минеральных Водах.
На все это смотреть было нельзя. Сердце каменело.
Жители станиц Березанская, Кропоткино, Красная Поляна с горькими слезами рассказывали, как гитлеровские изверги перед отступлением заминировали виноградники, на которых потом погибли сотни детей и стариков, а также были подвергнуты насильственной стерилизации совсем молодые русские парни.
Люди, такое забыть невозможно никогда!
Аленький цветочек
Под Новороссийском летом 1943 года, где около полугода шла осада города, произошла одна из самых сильных историй, которую мне довелось узнать за всю войну.
Мне запомнились два красноармейца – русский Николай Гуськов и татарин Равиль Биктимиров, которые оборудовали себе окоп, углубив для этого бомбовую воронку. Наши окопы в районе перепаханной минами, бомбами и снарядами «Долины смерти» находились рядом, и мне были слышны их задушевные беседы и чаяния.
Как-то раз впереди упала мина. Выглянув из окопа, мы с санитаром ахнули. Не сон ли это? На глиняном бруствере соседнего окопа колыхался красный цветок, неизвестно когда выросший здесь. Цепкий стебелек мака вызвал в памяти Гуськова картины мирной жизни.
- Девочка у меня, пять лет ей было бы теперь. Но вот не пощадили гады, – из освобожденной деревни Гуськову написали о повешенной матери, о гибели жены и дочки.
- У меня тоже есть дочка – живая, учится в школе, - сказал Биктимиров. – Но увижу ли ее, вернусь ли к свой семье, в родной колхоз?..
Цветок мака радовал двух породнившихся в окопе бойцов. Во время обстрела они накрывали его железной каской, а когда огонь прекращался, снимали каску, чтобы алые лепестки нежились под солнечными лучами.
Ночью к нам приползал усатый старшина, приносил в зеленом термосе остывшую кашу и флягу мутной воды на сутки. Днем мучила жажда. Но мы оставляли по несколько глотков воды, чтобы полить цветок.
Однажды на рассвете Биктимиров высунулся из окопа.
- Понюхаю, как цветок пахнет, - проговорил он.
«Да ведь маки не пахнут», - начал было останавливать его Гуськов, но тут свистнула пуля, и солдат, вскрикнув, свалился на дно окопа.
Я выползла из окопа, чтобы оказать первую медицинскую помощь. Но Биктимиров был убит наповал снайпером. Гуськов долго смотрел в такое знакомое ему, покрывшееся восковой желтизной, окровавленное лицо. Последнего друга, делившего с ним все тяготы и невзгоды фронтовой жизни, отняли фашисты…
Ночью приползли товарищи из взвода и закопали Биктимирова в лощине. Гуськов упал на небольшой холмик земли и заплакал…
Когда ночью старшина опять принес воду и еду, Гуськов хотел поделиться с нами водой Биктимирова, ведь мы мучились от жажды, но я сказала:
- Нет, нехорошо пить воду убитого. Давайте лучше выльем ее на цветок…
Утром началась атака. Я увидела, как Гуськов взял каску, которой был накрыт цветок и надел ее на себя. И в ту же секунду при вспышке ракеты пуля срезала головку цветка.
Гуськов не спеша поднялся из окопа, страшный и великолепный одновременно, перебросил винтовку из левой руки в правую и крикнул:
- За мной, товарищи! Пошли! Пошли!..
Он первым вломился в траншею врага и стал крушить все на своем пути, стрелять, бить кулаками, ломать, обливаясь своей и чужой кровью…
Когда я потом оказывала ему помощь и наложила жгут на руку, хотела отправить в медсанбат, но Гуськов категорически отказывался, желая идти дальше в атаку.
Десант в Крыму и контузия
На Эльтингенском плацдарме в конце 1943 года, после боя с танками, наступило короткое затишье. В наше расположение пришли две женщины – мать и дочь. Худые, измученные, со слезами на глазах, рассказывали, что в последних числах октября гестаповцы возле крепости Еникале расстреляли свыше четырнадцати тысяч женщин и детей – жителей Новороссийска и Таманского полуострова, отказавшихся следовать в фашистскую неволю. В знаменитых катакомбах, недалеко от Керчи, - в этом огромном подземном городе – спасались десятки тысяч советских людей. Их выкуривали газами, люди умирали, но не выходили.
Какой-то моряк, выслушав женщин, воскликнул:
- Надо спешить освобождать наших!..
Команда нашего батальона погрузилась в мотобот, где сидели вооруженные моряки. Ночью отчалили от пристани. Мотобот заливали волны, пришлось вычерпывать воду шапками и котелками. Все дрожали, были мокрыми. Вдруг в кромешной темноте раздались взрывы – три катера напоролись на морские мины. Снаряды рвались вокруг, поднимая столбы холодной воды.
Наш мотобот загорелся, но продолжал идти к берегу. Среди бойцов оказалось шесть раненых, которым я оказала помощь. Наконец мотобот врезался в песок. Штурм Этильгена первыми начали бойцы нашего 4-го стрелкового батальона капитана Жукова. Бойцы были уже на берегу, когда послышалось матросское «Полундра!» и раздались разрывы гранат. Воины ворвались на огневые позиции врага и завязали бой.
…Утром я пошла на берег. Крымское море! Мучила жажда. Набрала в ладошку немного воды, пригубила. Затошнило, на миг потеряла сознание. Питьевой воды не было. По ночам с Таманского берега прилетали девушки-летчицы и сбрасывали сухари, консервы, которые чаще всего попадали не на наш клочок земли, а в море.
Фашисты усилили нажим. Танки, авиацию, артиллерию – все обрушили оккупанты. Положение было критическое.
Тогда кто-то из комсостава дивизии собрал всех командиров и повел их в контратаку. Несмотря на декабрьский холод, шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь. И тут заработала наша артиллерия с Тамани, которая накрыла врагов.
…Мне поручили сопровождать раненных воинов. Как только вышли в море, вражеские суда начали обстреливать нас. Море бушевало от взрывов. Я едва успевала перевязывать раны.
Снаряд попал в наш мотобот. Раздался взрыв – взметнулся веер черного пламени. Судно накренилось набок и стало тонуть. Больше я ничего не помнила. В сознание пришла в плавучем госпитале. Кроме тяжелой контузии, заболела двусторонним воспалением легких из-за переохлаждения в ледяной воде. Это было 9 декабря 1943 года. Я была оглушена, плохо слышала. Из-за дрожания рук не удавалось держать в руках даже ложку. Потом я узнала, что морской пехотинец на бронекатере спас мне жизнь.
Конец войны и надежда на мир
Весной 1945 года в Берлине довелось не раз оказывать медицинскую помощь мирным немецком жителям. Еще содрогались здания от гула канонады, клубился над развалинами густой дым пожарищ, а у походных солдатских кухонь изголодавшиеся берлинцы получали горячую пищу… Постепенно немецкое население, одурманенное геббельсовской пропагандой о «неминуемой советской жестокой расправе», стало относиться к нам с доверием.
Потом был штурм Берлина после того, как германское правительство отклонило требования советского командования о капитуляции. После взятия города население выходило из развалин и подвалов. По улицам двигались колонны сдававшихся в плен солдат и офицеров и спрашивали у наших офицеров, где сдавать оружие.
В ночь со 2 на 3 мая 1945 года раскаты салютов прогремели в поверженном Берлине. Всюду звенели песни, а на площадях не прекращалась лихая солдатская пляска. Все друг друга поздравляли с Победой. У многих на глазах были слезы радости.
Мне довелось также участвовать в Пражской операции – завершающей в Великой Отечественной войне. Помню, как были найдены вагоны с произведениями искусства из Дрезденской галереи за Эльбой в штольнях каменоломен. Вначале картины были переправлены в одну из резиденций саксонских королей на просушку, а потом специальным поездом отправлены в Москву.
Было много радостных встреч и бесед с жителями освобожденных территорий… Я смотрела на лица этих ликующих людей и про себя думала: знают ли они, сколько советских солдат и офицеров отдали свою жизнь за их освобождение от фашистского ига… И сколько теперь осталось вдов и сирот там, в далекой Советской России…
В июле 1945 года в политотделе штаба 3-й гвардейской армии полковник сообщил, что получено письмо из госпиталя от тяжелораненого подполковника Бойцова, которого я вытащила с поля боя во время схватки с франкфуртско-губенской группировкой. Мне вручили Благодарственную грамоту от командующего Первым Украинским фронтом Маршала Советского Союза Конева.
С фронта я не привезла домой никаких трофеев. Все мое имущество состояло из видавшей виды шинели и вещевого мешка за плечами, в котором лежали пара портянок, полотенце и небольшой кусочек хозяйственного мыла…
Война выковала характер, помогла одолеть учебу и получить профессию журналиста.
...Война. Как это сейчас странно ни звучит, была тогда смыслом нашей жизни, а смысл самой этой войны был зловеще прост. Она была вопросом жизни и смерти для нашего народа, государства и для всего человечества вообще.
…Надо, чтобы люди не забывали про войну и знали о ней все. Тогда они не допустят повторения тех страшных дней и ночей. Ведь скоро уже очевидцев не останется. Нас, двадцатого, двадцать пятого годов рождения, и с войны-то вернулось всего ничего: из каждой сотни, кто на фронте был, только по три человека. Такая вот горькая статистика.
Болят у людей души, наверно, с этим мы и уйдем...
Горечь, стыд и досада ложатся на душу после просмотра некоторых новых фильмов и прочтения современных исторических и художественных произведений о Великой Отечественной войне. Новое кино и книжные новинки о войне поражают нечувствием, извращением, лишены достоверности, подлинности. В них нет того, что было на самом деле, какими тогда были люди…
Буду благодарна судьбе, если мои воспоминания затронут сердца современного молодого поколения…
Боюсь, что с уходом последних участников тех событий правда о Великой Отечественной войне останется беззащитной.
Когда кончилась война, думали, что отвоевали и за детей, и за внуков. А выходит, что не добили… Вспыхивает она пожаром то тут, то там и уносит молодые жизни. Эх, люди, люди… Какую же беду надо пережить, чтобы вы прозрели?!.